Останови моё безумие
Шрифт:
Я с опаской поднялся с кресла и приблизился к сестре, она не шелохнулась, значит не разбудил. Бережно поднял сестру на руки, и этот тёплый комочек уткнулся в моё плечо, на моих губах заиграла довольная улыбка, она была лёгкой, не тяжелее тополиного пуха. Я отнёс её в спальню и неохотно опустил на кровать — мне нравилось чувствовать её тепло, ощущать её в своих руках. Я хотел заправить выбившуюся прядь, но сестрёнка прильнула к моей большой и неуклюжей ладони своей розовой щёчкой, и я забыл, что пытался сделать секунду назад. Она улыбалась во сне, а я улыбался наяву. Скрепя сердце высвободил руку, вдоволь насладившись тактильными ощущениями, и укрыл сестру одеялом. Остановился в непонимании, что до сих пор делаю в её комнате, но не в силах заставить себя уйти. Не знаю, сколько ещё находился здесь, смотря на спящую Миру, но мне всё-таки пришлось уйти к себе, когда она начала ворочаться, будто
Я лежал в своей постели и не мог заснуть, в голове крутилось единственное слово — «нетерпимость». Чувство, которое мы испытываем к нашим родственникам, чувство, примешанное к безоговорочной любви, чувство, устанавливающее грань между братской любовью и любовью более чувственной. Нетерпимость к капризам сестры, к поведению, которое было направлено именно на провоцирование меня, но по какой-то мифической причине на меня это не действовало, меня не раздражало и даже не умиляло поведение Миры. Будто с самого начала в своём сердце я отвёл для неё особенное место и просто ждал, когда она полноправно займёт его и будет повелевать в этих владениях. Когда я стал извращенцем? Я знаю ответ на этот вопрос: когда увидел её, когда нашёл свою Миру. Самое ужасное, что меня это не пугает. Меня не пугает осознание, что люблю её не как сестру, что желаю её больше чего бы то ни было на этой земле. И это не ограничивается обладанием её тела, я хочу быть рядом, оберегать и заботиться, видеть её счастливой. Можно было назвать это братской нежностью, если бы... Если бы я не понимал, что не хочу делить эти чувства ни с кем, не хочу, чтобы кто-то другой был для неё важнее меня. Я хочу, чтобы в моё плечо она утыкалась своим личиком, чтобы во сне льнула к моей ладони, чтобы мою руку сжимала в молчаливой просьбе, чтобы на меня смотрела и меня искала. Многого ли я хочу? Нет, не многого, я прошу невозможного, но не хочу останавливаться.
Говорят, когда дети растут, вместе с ними растёт и их родственная любовь, и к ней примешивается отвращение, которое не даёт рассмотреть в сестре девушку. Отвращение, которое потом никуда не исчезает и незримо присутствует на протяжении жизни, нисколько не уменьшая родственной любви, но помогая оставаться этой любви нормальной, не преступая дозволенных пределов. Может, поэтому это произошло со мной, потому что во мне нет нетерпимости по отношению к Мире? Всё, что она делает, мне кажется правильным, даже когда она ненавидела меня, мне казалось, что я этого заслуживаю. Отвращение? Это чувство я никогда не буду испытывать к ней, особенно теперь, когда понимаю, насколько погряз в непреодолимой тяге к своей сестре. Скорее, я испытываю отвращение к себе, за то, что не могу остановить своё расползающееся безумие, не хочу останавливать себя и не любить её этой ненормальной любовью. Напоминание о том, что она скоро уедет, — это единственное, что успокаивает остатки здравомыслящего человека во мне, но как же убивает эта мысль изнутри, как иссушает моё возродившееся сердце.
С огромным усилием уговариваю себя закрыть глаза и не думать о сестре, буквально вынуждаю себя пообещать, что позвоню утром Кате и буду вести себя как нормальный брат.
Я сдержал обещание, данное самому себе накануне, и позвонил Кате, но, увы и ах, будто всё в этом мире направлено на моё окончательное падение. И как же моя тёмная душа возрадовалась этому сообщению: «Я уехала в командировку, как минимум на две недели», — сообщила мне Катя на другом конце провода. — «Ты бы ещё месяцок обо мне не вспоминал, тогда бы как-нибудь встретились», — добавила она совсем беззлобно, отключаясь. Я вздохнул, не знаю только с облегчением или с бессилием, но уверенно решив исполнять хотя бы вторую часть задуманного.
Завтракали мы опять же втроём. Я незаметно наблюдал за Мирой, просто не мог заставить себя отвернуться, в этом ведь нет ничего плохого. Сестрёнка была одета в лёгкое платьице. Дурёха, совсем не думает о себе. Ну и что, что она не выходит из дома, всё равно нужно было надеть свитер. Видимо, задумавшись, я не заметил, что пристально разглядываю сестру, потому что она убрала длинные пряди с лица и улыбнулась мне. Это была невинная улыбка, адресованная брату, но я взлетел от счастья. Самое логичное было бы нахмуриться собственным мыслям и уйти из-за стола, но я не мог разочаровать Миру, она только начала тепло ко мне относиться, и я не мог обмануть её ожиданий. Я потерплю, потерплю совсем немного, пока она не оставит меня, сдерживать себя будет легко, моя больная любовь успела пустить ростки, но эта берёза, скорее чёрная с белыми пятнами, ежели наоборот, ещё не зацвела. Я буду хорошим братом для своей младшей сестрёнки, а когда она найдёт спасение
====== Глава 9 ======
МИРА.
Совсем превратилась в лентяйку, даже не помню, как попала на свою кровать, но и конечно же, вчерашним вечером я ничего не рисовала, буду навёрстывать упущенное, порисую сегодня днём. Влад всё равно уезжает на фирму, Лизка идёт на теперь уже официальное собеседование, так что в доме будут тишина и покой, самое то для художника вроде меня.
После того случая с моим незапланированным обмороком моё сердце на время забыло о своём недомогании и устроило для меня маленькие каникулы, поэтому, хотя теперь я чувствовала постоянную усталость, но болей и колик не было, а голова и вовсе не кружилась. После совместного завтрака, как я и предполагала, все разбрелись по своим делам, и я отправилась в свою комнату за мольбертом, решив поискать вдохновение в зимнем саду у брата. Да, всё-таки зря я надела это летнее платье, теперь нужно переодеваться, простужаться мне никак нельзя.
Изрядно попотев с выбором утеплённых джинсов, решила не тратить время на поиски подходящего свитера и прямиком отправилась в комнату сестры — Лизкины свитера всегда мне нравились больше, чем свои.
О, у моей сестры целый комплект зимней одежды — мечта фетишиста! Но мне достаточно было и одного, какого-нибудь ну уж совсем простенького, поэтому я выбрала вишнёвый свитер, изрядно поношенный, но от этого не менее любимый мной. Я часто одалживаю его у сестры, поэтому думаю, что и на этот раз она не разозлится. Наконец в полном боевом облачении я собрала все нужные мне принадлежности и отправилась в сад за домом.
Это было довольно пустынное место в зимний период времени, но в то же время очаровательно по-своему. Кругом стояла умиротворяющая тишина, белоснежный снег соткал неповторимый наряд для каждого деревца, дорожка, вылощенная из гравия, была засыпана той же небрежной рукой зимней художницы, воздух был дурманяще свеж и наполнял мои лёгкие обжигающим холодом. Разве могла такая красота оставить равнодушным столь неискушённого, осмелюсь сказать, художника как я?
Как и во всё прежнее время, я, не теряя даром ни минуты, установила мольберт, закрепила чистый лист и, не позаботившись о стуле или хотя бы о табуретке для себя самой, принялась передавать окружающую меня красоту, созданную, несомненно, более талантливой художницей, чем я.
На мой взгляд, выходило неплохо, но рождающаяся под моей рукой картина не была насыщена тем воздухом, который окружал меня. Я передала нужные краски и оттенки, правильный наклон теней, но она всё равно оставалась мёртвой, такой, какой мы представляем себе унылую зиму. А я видела её другой, и совсем не унылой. Напротив, ласковой, как щекочущий ресницы первый снег, ранимой, как невпопад упавший дождь в декабре, безупречной, как белоснежная гладь горизонта, и любящей, заботливой рукой расстилающей снежное покрывало. А у меня ничего не выходило с передачей собственных чувств, которые пробуждала во мне ненавязчивая красота зимы. Моя картина очень явственно дышала одиночеством, какой-то опустошённостью, хотя изобразить я хотела совсем иное. Отставив кисть, я пошла прогуляться по саду в поисках ответа для решения дилеммы и просто, чтобы прочувствовать снежный воздух — может, что-то из этого выйдет. Мои ноги в тёплых и бесформенных сапожках утопали в глубоком снегу, оставляя неравномерный след, разрушая девственную поляну сверкающих хрусталиков снега.
Побродив немного, ничего не надумав и промаявшись с бесконечно утопающими стопами, я вернулась к мольберту, тяжко вздыхая от собственной бездарности. С лёгким, мимолётным дуновением ветра, растрепавшего мою чёлку, до меня пробрался и подступающий через кожу мороз — значит, придётся оставить идею об удачном завершении картины и возвращаться в дом. Заправляя непослушные волосы за ухо, я со своей близорукостью, наконец, уловила различие между моей картиной и открывающимся передо мной пейзажем. На картине не было следов, моих следов, снег оставался нетронутым, ненужным, знаменуя то самое одиночество, которого я так боялась. А в саду было полно следов: вот следы от дома к дорожке, ещё вытоптанная целая тропинка, когда я гуляла в раздумьях, и этого всего нет на картине, в ней нет незримого присутствия живого человека, а значит, и самой жизни, нет спутника моей одинокой зимы. Обрадованная своей догадкой и вдохновлённая, я вновь позабыла об ухудшающейся погоде и взялась за кисть, спеша дополнить свою неполноценную работу, будто опасаясь упустить благоприятный момент и не успеть...