Остановка по желанию
Шрифт:
Несколько позднее, учась на философском факультете МГУ, я понял, что в пять лет был – солипсистом.
Кто знает, не «захватил ли» тогда, в детстве, неокрепший мой разум француз Клод Брюне? Каким-нибудь мистическим трюком? Этот чудак из XVII века был единственным, кто отстаивал солипсизм в его абсолютном выражении. То есть – всё существует только в МОЁМ сознании, а я сам – единственная реальность. Стало быть, если нет меня, то нет ничего! И есть лишь то, что порождает МОЁ сознание. Но как смог этот Клод проникнуть ко мне в разум? И на целых двадцать секунд превратить
Ленин тоже не остался равнодушен к солипсизму. Обнаружив его в неприятном эмпириокритицизме, Ильич вначале поглумился над Махом и Авенариусом, а затем грубо, по-пролетарски разнёс голову идеализму вообще – и субъективному, и объективному, включая побочные извращения.
Вот я и подумал – а что бы со мной могло случиться в дальнейшей жизни, если бы с пяти лет я так и остался ортодоксальным, в духе француза Клода Брюне, солипсистом?
Как хорошо, что удалось мне тогда, прямо под нашей дворовой грушей – вытряхнуть из своего сознания вредную головоломку чуждого мышления…
Под столом
– И какая скорость у медведя? – интересуется Сенечкин. Из папиных послевоенных друзей он самый маленький ростом, зато жена у него жутко красивая! Глаза всегда смеются, а губы красные, как кумач.
Я прячусь под столом, накрытым праздничной скатертью почти до самого пола. Наверху папа и гости дегустируют «вырви глаз».
Давно мне хочется прояснить, отчего всегда так веселятся гости, собираясь у нас? Уши мои торчат под столом, как у гребнепалого тушканчика.
– От медведя в тайге никому не удряпать! – с гордым вызовом заявляет папа. – Наш сибирский мишака шпарит по пересечённой со скоростью шестьдесят кэмэ в час, а по деревьям карабкается ловчее любой шимпанзе! – Все тут же бурно чокаются за нечеловеческие способности косолапого.
Папе и гостям немного больше тридцати, семь лет прошло, как они отвоевали с фрицами, каждый был не раз ранен, но в них кипит радость, я это осязаю через стол, не понимая причины самого кипения.
– Росточком Хозяин бывает – внимание! – до трёх метров! – продолжает изумлять гостей папа. – А весит как полуторка и одним ударом ломает кабана и – прошу особого внимания! – взрослого сохатого… пополам!
Папа грозно поднимается из-за стола, отодвигая ногой стул. Вижу его огромные растопыренные тапочки, голые пятки. Представляю, как он вздымает сейчас над головой руки, пытаясь дотянуться «до ушей» медведя-великана. Среди присутствующих папа единственный из Сибири, а для жителей «равнины» настоящий медведь, ясно, – экзотика. Волки не в счёт, их на Тамбовщине полные леса. За волков государство тут немалые деньги отваливает, только приноси стянутые с хищника шкуры, – об этом успели поговорить до медведя.
– Ну, Гоша, про полуторку загнул! – Сенечкин стукнул кулаком по столу и рассмеялся.
– Загнул, но не сильно! – посмеялся папа в ответ.
– А ты, Гоша, сам-то ходил на Мишу? – спрашивает хриплым, прокуренным голосом Герой Советского Союза, сосед с третьего этажа Комиссаров. У него на ноге деревянный скрипучий протез, весь город его знает как бесстрашного командира партизанского отряда. Комиссаров работает в обкоме партии вторым секретарём. Две его дочки – Таня и Оля – мои подружки. Их назвали в честь героинь пушкинского «Евгения Онегина». Во дворе об этом в курсе, девчонки сами с гордостью проболтались.
– С десяти лет отец брать начал!
– И как, наблюдал Мишу?
– Ну а как же, в подробностях!
Дальше отец рассказывает, как его дед Пётр, знаменитый медвежатник всех окрестностей, ещё с рогатиной «ходил» на Хозяина. Он опять вскакивает из-за стола, показывать специальную технику обращения с рогатиной:
– Вот так её упрёшь и целься прямо в сердце! Соскочит – капут! Грудь у мишки острая, как куриная гузка, рогатина виляет. Полегло народу – кладбища!
– Рогатину-то с собой носят? – живо интересуется маленький Сенечкин, бывший командир разведроты.
– В тайге рогатина! На каждом углу! Топор, собачек бывалых, натасканных, они мишку на ж…пу сажают. Ну и – «безумство храбрых», это понятно. Нос к носу же сходятся, а медведь такой, – тут папа поискал слово и нашёл, – «зверюга!», что равных ему нет. Нигде! На рогатину прёт, не глядит! Сам себя накалывает, как котлету! Если кол, конечно, не соскочит. Медвежатник тот же минёр, ошибается за свою жизнь – один раз!
На фронте папа был сапёром. Знает, о чём говорит.
– А что, и льва наш Мишаня порвёт? – не успокаивается раззадоренный Сенечкин.
Если бы я был за столом, спросил бы о том же.
– Запросто! Играючи! – хвастливо подтверждает папа. – У льва одна неприятность – комок шерсти на голове. А у Потапыча когти что вилы, размером со штык-нож, и скорость удара лапой – ноль-ноль-одна секунды! К тому же вес матёрого больше львиного в полтора раза. Понятно говорю? Есть скептики?
Скептиков не нашлось, дружно звякнули рюмки.
Потом папа, видно, сильно заскучавший по родной Сибири на этой «волчьей» Тамбовщине, поведал – как его отец, значит, мой дед Иван, нашёл как-то зимой берлогу, просунул жердь, чтобы разбудить от спячки хозяина, и, когда косолапый спросонья схватился за неё, пальнул строго по жерди вниз. Медведь, как и полагается после такого хитрого выстрела, затих.
Зимуют адекватные мишки по одному, потому сел дед перекурить после проделанной работы. Обернулся, когда второй над берлогой по грудь уже выпрыгнул! Выскочил бы целиком – конец! Дед даже ружьё не перезарядил – так верил в звериные законы! Патрон от спешки перекосило – он ладонью ка-ак шибанёт затвор – пуля медведю в башку шмяк, тот в берлогу, к первому, а затвор вывернул из ладони кусок мяса!
Я живо всё представил, мне захотелось из-под стола к маме.
– Это что же, выходит, два медведя в одной берлоге зимовали? – изумился спокойный обычно Комиссаров. – Непорядок!