Остатки страха
Шрифт:
Красавец Мата (так она называла его на испанский манер) стоял в чисто убранном гараже, где, помимо него, было только три коробки с инструментами. Он был белый, с подобиями крыльев на багажнике, мощностью в 295 лошадиных сил. Насколько знаю, таких жеребцов было выпущено не более 28000, и счастливой обладательницей одного из них являлась моя бабушка.
Она распахнула ворота, открыла машину, завела ее, и – скрип новеньких шин, запах горящей резины – мы помчались в Брэндон.
– А как же ворота? – воскликнула мама.
– Соседи закроют.
Они сидели впереди, я – на заднем пассажирском сидении.
– Я очень переживаю
– С Джеймсом ничего не произойдет. – Конечно, бабушка лгала, и это понимал каждый из нас.
Лунигер городок небольшой. В нем почти каждый знаком почти с каждым. Отшельников наподобие меня в нем нет. Во всяком случае, они могут быть в городе проездом. В Лунигере любят праздники. Но один праздник считается самым важным – его справляют так, что в последующие полгода расплачиваются за взорванные фейерверки и уничтоженные куклы из папье-маше.
День города.
И все начинается с утра. Утром, 22 мая каждого года (в этот день НИКТО не работает, не учится, не ходит в магазин, не уезжает из города), горожане – а их в любой период истории, начиная с 1916 года, было не более двух тысяч человек – собираются на мощеной площади, от которой в разные стороны идут косые улочки (все это с высоты птичьего полета выглядит как большая каменная паутина), и говорят на предмет нового для города года. Причем не важно – дождь ли, жара ли, снег ли внезапно выпал, – приходит каждый, даже тяжело больной. (Известны случаи, когда люди замертво падали на таком вот мероприятии; тела несчастных убирали только после народного собрания, которое длится каждый раз не меньше трех часов.) После все разбредаются по домам и готовят к вечеру праздничное угощение. Это угощение семьи несут на общий пир на площадь. На детях лежит ответственность украсить дом как снаружи, так и изнутри. Желательно, чтобы украшения были выполнены в зеленом и синем цветах – в цветах города.
Вечером, когда все собираются на площади с мисками, блюдами и тарелками в руках, на деревянную сцену выкатываются местные звезды – Дад Бидстроп, флейтист-самоучка; Элис Кэролл, неплохая певица, мечтающая выступать в Алфаксе на одной сцене с Тэдом Розуэллом (потрясающий голос! Легенда!) и трахающаяся со всеми стариками в городе; Бобби «Дог» Брайант, полицейский, в свободное время усердно занимающийся игрой на пианино; Люси Нортспур, зрелая красотка, вытворяющая с гитарой то, что не снилось даже рок-звездам мировой величины.
Во всяком случае, в годы моей жизни был именно такой состав артистов.
Пока одни поют, другие подходят к чужим тарелкам и угощаются.
Как можно больше зеленого и синего цветов. Одежда на каждом должна быть праздничная, но такая, чтобы не жаль было потом выбросить ее в мусорное ведро.
Люди едят, пьют, слушают музыку, танцуют, поют, слушают пьяного мэра, который не лишний раз напоминает о том, что на следующий день они будут жить лучше, а через год и вовсе вылезут из долговой ямы (только в 1977 году долг города составлял свыше двадцати миллионов долларов; сейчас он, наверное, еще выше). Особо наглые и дерзкие дерутся. Какой-нибудь симпатичный паренек трахает чью-нибудь мамочку за сценой. Пугающаяся даже пения птиц женщина преклонных лет сидит в сторонке, на какой-нибудь лавочке, и, закрыв уши, делает вид, что все ее давно уже достало.
Мы ехали по Мэйн-стрит, по одну сторону которого располагается огромная площадь (пожалуй, она действительно слишком большая для такого маленького городка), а по другую – розничные магазинчики и забегаловки с интересными и потому привлекающими внимание названиями наподобие «Крипи [17] Кафе».
В таком я всегда мечтал побывать, но боялся говорить об этом бабушке и, уж тем более, маме. Мама вообще терпеть не могла все, что связано со словом «крипи».
Так вот, на стенах зданий, на фонарных столбах и даже на мусорных баках еще висели зеленые и синие тряпицы – с разорванными краями из-за сильных ветров и частых дождей.
17
Creepy – в переводе с английского «жуткий».
Все происходило настолько быстро, что я даже от боли в глазах в какой-то момент решил выключиться из реальности и погрузиться в мир сладостных фантазий. И только я погрузился в фантазии о крошке Беатрис, как что-то тряхнуло машину и я ударился о спинку переднего сидения.
Лоб обжигало холодным огнем. Я поднял голову и посмотрел в окно.
Не известная мне своим названием черная машина (Господи, какой у нее был жуткий вид!) стояла, прислонившись к автомобилю бабушки, и из нее вышло пять человек. Одежда их отличалась. Каждый был со скошенным лбом.
Я задрожал.
Застонала мама. Только я вспомнил, что со мной ехали также бабушка и мама, как все четыре дверцы Красавца Маты распахнулись и в салон заглянули четыре человека.
Кричать было бесполезно: Лунигер тот городок, в котором, во-первых, жизнь прекращается после девяти вечера, а тогда было почти одиннадцать, а во-вторых, никто никому не поможет, даже если от того будет зависеть его собственная жизнь. Как бы то ни было, я кричал…
Почему-то мне, парню семнадцати лет с прыщом на носу и вечно дырявыми носками, заломили руки так, как будто я был преступником номер один не то что в мире, а во Вселенной, и потащили к монстрообразной черной машине. Там мои руки наскоро связали прочной веревкой, после чего запихнули мне в рот какую-то тряпку. Во рту я ощутил маслянистый вкус – вкус машинного масла? Меня чуть было не выворотило.
Рядом со мной посадили бабушку и маму. Бабушка находилась в бессознательном состоянии. Лоб ее пересекала крупная капля крови. Она молчала, глаза ее были прикрыты. Грудь часто вздымалась. Ее скрюченные пальцы шарили по подолу платья.
Мама то постанывала, то мычала. Она положила щеку на плечо своей левой руки и нахмурилась. Видимо, тогда она получила травму. Я хотел ей помочь, но не мог.
Им также запихнули во рты грязные тряпки. Когда маму связывали, она чуть ли не плакала от боли.
На улицах города никого не было.
8
Странная штука, наша память. Если с человеком произошло нечто ужасное, трагическое, по крайней мере – неприятное, мозг удаляет связанные с тем сцены. Он словно просит память выйти из какой-нибудь потаенной комнаты навсегда, а после, когда память, ничуть не сопротивляясь, выходит из своеобразного помещения, запечатывает эту самую комнату и с улыбочкой говорит своему хозяину: «Что ж, дорогой, эта чертова потаскушка нам с тобой не нужна – пусть обитает в другом месте. Нам с тобой будет хорошо без нее, вот увидишь».