Остров Фереор

Варле Тео

В этот вечер в большом лондонском дансинге Фредерика явилась мне в новом, неожиданном свете, как воодушевительница нашей новой жизни: гибкая и страстная в наслаждении, восхитительно женственная и очаровательнее всех красавиц, благодаря своему поразительному уму.

Она «не узнавала себя больше».

— Ну что, дорогой мой, что ты на это скажешь!? Не так уж плохо для математички? — шептала она мне, нежно, в два часа утра в такси, который вез нас в отель «Савой».

Я ответил ей лишь страстными поцелуями; прижав ее к себе, чувствуя как ее нежное тепло проникает в меня, я чувствовал себя владыкой мира…

Два последних дня, проведенных нами в Париже, пролетели в каком-то вихре.

В

эти дни горячечное веселье охватило всю Францию, и мы с наслаждением присоединились к нему: никакая атмосфера не могла лучше подойти к нашему медовому месяцу.

Это необузданное опьянение было обязано отчасти, присутствию болида, как будто небесный посетитель принес на нашу планету радость неземного счастья, расцветающего в мире, созданном исключительно для счастья.

К этому примешивалась еще гордость сознания, что в несколько дней из нации, обреченной скорому разорению, мы вновь превратились в самый богатый народ на всем земном шаре.

Но это особенно заостряло, мне кажется, предчувствие огромной опасности. Мысль, что переживаются последние, быть может, дни цивилизованного мира, делала мгновения более ценными. Это заставляло извлекать из них максимум наслаждения.

Газеты, проповедуя целесообразность франко-британского союза для сохранения мира, намекали, однако, на угрожающие возможности: завистливая и враждебная Германия обдумывала какую-то измену. Америка заявляла свои претензии не на золото — им она обладала в избытке, — а на железо болида. Американские аэропланы кружились над островом Фереор, несколько судов — бразильских, итальянских, испанских, — даже были замечены в его краях.

Конечно, всего не знали; цензура новостей действовала во-всю и режим сообщений, напоминая дни войны, разливал как бы смутную тревогу в это достигающее высшей точки напряжения, безумное стремление насладиться напоследок.

Среди веселья Парижа внезапно мелькали воинственные картинки: войска с музыкой проходили по городу, батальоны сенегальцев, прибывая с Лионского вокзала, грузились на Восточном вокзале, отправляясь на подкрепление рейнской стражи. Каждый день эскадрильи аэропланов прорезали воздух, а дирижабли шныряли, как патрули.

Маяк Эйфелевой башни тщательно ощупывал ночное небо, как будто в ожидании ночного воздушного нападения.

Настойчиво носился слух, что один из транспортов Жирондэн или «Сен-Тома» был потоплен подводной лодкой при возвращении с острова. Ривье, когда я его спросил, не отрицал этого…

Все эти зрелища и новости доходили к нам и как бы проходили мимо нас, потому что у нас — у Фредерики и у меня не было времени не только думать, но даже говорить об этом, — так мы были все время заняты…

По совету Ривье, я продал, не откладывая, мои несколько кило золота, привезенные с собой с острова, и выручил за него двадцать восемь тысяч франков, потом получил жалованье— с «Эребуса II» три тысячи и новое свое жалованье за шесть месяцев вперед по шестьдесят тысяч в год и Фредерика столько же. После этого, за исключением нескольких драгоценностей, купленных в Лондоне, нам предстояло побегать по магазинам для приобретения чемоданов, экипировки, приданого — выходных платьев и туалетов для будущих вечеров и приемов на пакетботе «Иль-де-Франс».

Отправление из Гавра «Иль-де-Франс» назначено было на 6 октября в 14 часов. Мы покинули Париж в 8 часов утра экстренным поездом, который был предоставлен членам французской миссии и знати, пожелавшей присутствовать при отплытии судна, в том числе Ривье. В нашем отделении находились и Жолио, потому что, должен сказать, при первом известии об организации миссии «звезда» и ее муж просили меня помочь им также туда устроиться.

Наше судно было лучшим судном Трансатлантической компании. Нормально обслуживая линию Гавр — Плимут — Нью-Йорк, «Иль-де-Франс» вмещает сорок тысяч тонн. Это, спущенное в 1926 году судно, имеет двести сорок один метр длины, тридцать ширины (по верхней палубе), глубина двадцать один с половиной метр, глубина по ватерлинии — девять и три четверти метра. Оно приводилось в движение четырьмя турбинами Парсона, развивающими пятьдесят две тысячи лошадиных сил; пары для этих турбин поставлялись двенадцатью двойными и восемью простыми котлами, работающими на мазуте. «Иль де-Франс» вмещает в своих трех классах тысячу семьсот сорок пассажиров и обслуживается экипажем в тысячу человек руководящего персонала, матросов, истопников, механиков, официантов, всякого рода других служащих. В общей сложности приблизительно население целого квартала. Но в этот рейс, на остров Фереор, он увозит из Гавра всего сто двадцать пассажиров первого класса: французскую миссию товарищества и несколько бельгийских, польских, румынских, чехословацких, и югославских делегатов. В Плимуте мы примем на борт наших коллег англичан, едва ли более многочисленных… В третьем классе помещается рота колониальной инфантерии, офицеры которой занимают второй класс, с сотней журналистов и репортеров-кинооператоров.

Какая разница между настоящим моим отъездом и таинственным, рискованным отъездом прошлого месяца, когда одинокий, маленький докторишка отправился с экспедицией Барко к неизвестности.

На этот раз нас двое молодых людей, обеспеченные завидным положением, отправляющиеся в экспедицию, на которую обращены взоры всего мира, в торжественном великолепии официальной церемонии…

14 часов. Под председательством господина Жермен-Люка состоялся в Отель де-виль [41] банкет с речами. И вот мы на борту.

41

Парижская городская дума.

Облокотившись на перила палубы-галлереи первого класса, среди наших новых коллег, мы, как бы с высоты пятого этажа, смотрим на набережную, где Ривье, его жена и дочь приветливо машут нам с трибуны.

Вокруг них духовые оркестры, гвардейцы в небесно-голубых мундирах, отдающие честь, бесчисленные толпы народа… Наклонившись, мы видим на нижней палубе головы колониальных солдат; они машут цветами, которыми их буквально засыпали городские дамы. Музыка играет «Sambre-et-Meuse», звонят гаврские колокола… Гидропланы вьются в сияющей осенней лазури, окружая кольцом дирижабль «Средиземное море», провожающий нас до выхода из Ла-Манша. Из четырех труб судна вьется белый мазутный дым, расплываясь в небесах; металлические звуки рупора передают приказания с мостика в машинное отделение. Продолжительный рев сирены наполняет пространство: это сигнал к отправлению. Сирены всех судов, находящихся в порту, ревут в ответ.

Оркестры играют «марсельезу», толпа обнажает головы, машет платками. И в то время как начинается салют из двадцати одного орудия гаврской батареи, монументальный «Иль-де-Франс» удаляется от набережной, скользя по желтым водам устья Сены со скоростью восемнадцати узлов в час и скоро оставляет за собой группу разукрашенных флагами и переполненных любопытными малюток-буксиров, которые некоторое время следуют за нами. Два контр-миноносца пошли вперед в качестве разведчиков…

Для нас это было настоящее свадебное путешествие. Потому что, хотя мы были оба делегатами банка Ривье и К°, обязанными охранять громадные интересы, в настоящее время, на борту «Иль-де-Франс», обязанности наши были совершенно мифическими.