Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона
Шрифт:
Кем же были эти эксперты-посредники, они же – клиенты влиятельных патронов? И каким образом происходил их отбор? Ведь никаких институтов, дававших научно-техническое образование, тогда не существовало, и профессионального инженерного сообщества тоже не было. Начну с этимологии.
В XVI столетии термин expert претерпел некоторую трансформацию, на первый взгляд незначительную. Латинское существительное expertus, от которого произошло английское expert, означало «лично изведавший, знающий по опыту, опытный, проверенный» [164] . Так, например, об одном моряке говорилось, что он был «so unexpert of the sea, as he was never further from England than France, and Ireland» [165] , т. е. имелось в виду, что этот человек не имел опыта далеких океанических экспедиций, но, что касается плаваний во Францию и Ирландию, он мог быть вполне опытным моряком. Но постепенно термин expert стал обозначать не только наличие опыта в каком-то деле, но и «мастерство, искусность, умение, навык» и т. п., т. е. то, что выражается английским словом «skill» – умение что-то делать хорошо. Термин «skill» имеет более широкий смысл, чем expert, ведь для того, чтобы что-то сделать хорошо, не всегда требуется делать это предварительно много-много раз (скажем, человек может от природы обладать прекрасным голосом и слухом). В XVI столетии под словом expert стали все чаще понимать того, кто сам умеет что-то хорошо делать, а иногда – и все чаще – того, кто просто знает, как надо что-то сделать хорошо, даже если он сам сделать этого не может
164
Собственно, слово expert в английском языке XVI века употреблялось как прилагательное (т. е. как being expert in a given art, но не как an expert in that art).
165
Цит. по: Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise. P. 10.
166
Ibid. P. 11.
Но если так, почему же тогда просто не обратиться к практикам, хорошо знающим свое дело, пусть даже не шибко образованным и смутно представляющим «научные» основания своего ремесла? Прежде всего, потому, что большинство патронов имели университетское образование и усвоили в той или иной мере гуманистическую традицию, в соответствии с которой образование – это ключ к деятельной и полезной государству жизни. Университетские гуманисты, точнее некоторая их часть, наделенная натурфилософскими, математическими и техническими интересами [167] , полагали, что полезное знание следует отделить от его исходных носителей – мало- или необразованных практиков и сделать доступным образованным классам. Поэтому у значительной части английских патронов уживалось два умонастроения – ориентация на пользу и выгоду, с одной стороны, и уважительное отношение к указанной выше ветви гуманистического тренда (т. е. отношение к образованию как способу достижения практических целей), с другой. Отсюда – предпочтение экспертам-«теоретикам».
167
Среди наиболее известных – Хуан Луис Вивес (Joan Llu'is Vives; 1492–1540) и Томас Мор (Sir Thomas More; 1478–1535). Кроме того, в этой связи представляет интерес проект реформы университетов, предложенный Елизавете I Хэмфри Гилбертом (Humphrey Gilbert; 1539–1583), мореплавателем, единоутробным братом сэра Уолтера Рэйли (см. подр.: Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise. P. 13–15).
Вместе с тем было бы неправильно представлять эксперта как ищущего патроната проныру-парвеню, знающего обо всем понемногу. Это, вообще говоря, не так. К примеру, как уже упоминалось выше, во второй половине XVI столетия в Англии в навигационном деле стали использоваться различные инструменты и методы, требовавшие определенной математической подготовки. В этой ситуации роль математически образованных экспертов заметно возросла. Они не только популярно разъясняли своим богатым патронам (чье богатство часто напрямую зависело от надежности морских сообщений и поиска новых торговых путей) суть и преимущество новых навигационных методов, но и выступали с публичными лекциями по математике, астрономии и навигации, а также составляли руководства по использованию математических подходов в практике мореплавания. Естественно, появление новой социопрофессиональной группы экспертов понижало социальный и интеллектуальный статус моряков.
Важным вопросом, дебатировавшимся в образованных кругах елизаветинской Англии, был вопрос об отношении к практическому знанию, а точнее, к тому, должно ли оно храниться в тайне или же стать открытым. В контексте позднесредневекового урбанизма не только увеличилось количество ремесленников и возросла их экономическая значимость, но и произошло важное изменение в их отношении к собственному труду: у них выработалось отношение к «секретам их мастерства» как к личной или корпоративной собственности, что П. Лонг охарактеризовала как «proprietary attitudes toward intangible craft knowledge» [168] . Однако параллельно, в XV–XVI веках, в контексте патронатно-клиентских связей сформировалось прямо противоположное отношение к «craft knowledge»: контроль патрона над этим знанием оказывался более выгодным делом, нежели занятие самим ремеслом. Стали появляться (и во все большем количестве) сочинения о том или ином ремесле, предназначавшиеся не в помощь тем, кто им занимался, но для привлечения внимания перспективных патронов, а заодно – для демонстрации осведомленности автора не только о секретах данного ремесла, но и о его, так сказать, теоретических основаниях. Именно образованные и просвещенные (и, как правило, вполне состоятельные) читатели составляли основу аудитории этой humanist-inspired литературы. Тем самым «низкое» ремесленное знание подавалось потенциальным патронам в красивой упаковке гуманистической эрудиции и культуры, т. е. как предмет вполне достойный внимания джентльмена. Эти патроны имели в своем распоряжении обширные земельные владения, и/или корпорации, и/или выгодные монопольные патенты, но, чтобы всем этим эффективно управлять и получать хороший доход, нужны были эксперты-посредники, посредники между патронами и непосредственными исполнителями (рабочими, ремесленниками и т. д.). Однако для реализации масштабного проекта кругозор простого ремесленника оказывался слишком узким, тогда как эксперты-посредники в большинстве своем были продуктами гуманистического воспитания в его «научно-технической» ипостаси и уважали идеал хорошо и всесторонне образованного man of action. К тому же широта познаний претендентов на роль экспертов (разумеется, в ущерб глубине) делала их практически универсалами, поскольку они могли курировать разные по характеру проекты.
168
Long P. Openness, Secrecy, Authorship. P. 88.
«Человек есть то, что он знает»
Мне представляется, что с учетом сказанного о социальном статусе экспертов и об отношении лорда Бёрли к projectors, смысл цитированного выше письма Бэкона 1592 года приобретает новые и важные грани. Действительно, если Бёрли сосредоточился главным образом на экспертизе полезных для государства технико-технологических проектов и помощи в их реализации, т. е. проявлял заботу о «плодоносных» аспектах исследовательского поиска и изобретательской активности, взяв на себя роль, так сказать, министра по техническим инновациям, то Бэкон предлагал нечто совсем иное, нечто большее и масштабное: руководство научно-технической политикой королевства (претендуя на должность, так сказать, министра по делам науки и техники), что в свою очередь предполагало глубокую реформу натурфилософских изысканий.
Фактически Бэкон заявил Сесилу: то, что делает ваше сиятельство, крайне полезно и важно для общественного блага и укрепления мощи Англии, но… этого недостаточно, ибо недостаточно «собирать все опыты искусств единственно для того, чтобы таким путем достичь еще большего совершенства каждого из них» [169] , нужна более глубокая реформа, затрагивающая и мотивации, и методологию, и организацию изучения природы под эгидой государства, реформа, осуществить которую может только он – Фрэнсис Бэкон. Связь между «светоносными» и «плодоносными» знаниями не должна сводиться к гуманистическому идеалу натурфилософски образованного эксперта-посредника, она должна быть более глубокой и системной, основанной на надлежащем методе. Спустя без малого тридцать лет Бэкон напишет в «Новом Органоне»: «Не будучи основателями школы, мы равным образом и не раздаем щедрых обещаний относительно частных практических результатов. Однако тут кто-нибудь может возразить, что мы, столь часто упоминая о практике и все приводя к ней, должны бы представить в виде залога какие-нибудь практические результаты. Но наш путь и наш метод (как мы часто ясно говорили и как я бы хотел сказать это и теперь) состоят в следующем: мы извлекаем не практику из практики и опыты из опытов (как эмпирики), а причины и аксиомы из практики и опытов и из причин и аксиом снова практику и опыты как законные истолкователи природы» [170] . Поэтому – возвращаюсь к письму Сесилу – он, Ф. Бэкон, не претендует ни на какие имеющиеся посты и должности, ему нужна совсем иная должность, «some middle place», крайне необходимая для процветания королевства, но, увы, не предусмотренная действующим регламентом.
169
«Quamobrem toto (quod aiunt) coelo erraverit, qui intentioni nostrae satisfieri existimaverit si artium experimenta colligantur, hujus rei solum gratia ut hoc modo artes singulae melius perficiantur» (Bacon F. Parasceve, ad historiam naturalem et experimentalem. Descriptio historiae naturalis et experimentalis qualis sufficiat et sit in ordine ad basin et fundamenta philosophiae verae // Bacon F. The Works. Vol. 2. P. 43–59; P. 53; Бэкон Ф. Приготовление к естественной и экспериментальной истории, или план естественной и экспериментальной истории, способной служить надлежащим основанием и базой истинной философии // Бэкон Ф. Сочинения. Т. 2. С. 215–229; С. 224).
170
«Atque quemadmodum sectae conditores non sumus, ita nee operum particularium largitores aut promissores. Attamen possit aliquis hoc modo occurrere; quod nos, qui tam saepe operum mentionem faciamus et omnia eo trahamus, etiam operum aliquorum pignora exhibeamus. Verum via nostra et ratio (ut saepe perspicue diximus et adhuc dicere juvat) ea est; ut non opera ex operibus sive experimenta ex experimentis (ut empirici), sed ex operibus et experimentis causas et axiomata, atque ex causis et axiomatibus rursus nova opera et experimenta (ut legitimi Naturae Interpretes), extrahamus» (Bacon F. Pars Secunda Operis, quae dicitur Novum Organum, sive Indicia Vera de Interpretatione Naturae. Aphorismi de Interpretatione Naturae et Regno Hominis // Bacon F. The Works. Vol. 1. P. 241–338; P. 322–323; Бэкон Ф. Новый Органон. Афоризмы об истолковании природы, или О царстве человека // Бэкон Ф. Сочинения. Т. 2. С. 12–79; С. 68).
В том же 1592 году, когда Бэкон изложил свои планы и намерения лорду Бёрли, он получил возможность представить свои идеи (правда, в аллегорической форме) Елизавете на очередном Accession Day. По этому случаю Бэкон сочинил (возможно, для Эссекса) небольшую пьесу-маску в жанре «зеркало для государя» [171] под названием «Of Tribute, Or Giving what is Due» [172] , т. е. «О должном». Как правило, в произведениях такого жанра персонажи обсуждали добродетели, которыми должен быть наделен правитель.
171
Этот жанр придворной литературы был весьма популярен в ренессансной Европе. Примерами могут служить: «Institutio Principis Christiani: cum alijs nonnullis eodem pertinentibus, quorum catalogum in proxima reperies pagella» (Apvd Inclytam Basileam: Frobenivs, 1516) Эразма Роттердамского; «Libro llamado Relox de pr'incipes o Libro 'aureo del Emperador Marco Aurelio» (Valladolid: Nicolas tierri, 1529) францисканца Антонио де Гевары (Antonio de Guevara; ок. 1480–1545), английский перевод был сделан 1557 году («The diall of princes» [Anno. Imprinted at London: By Iohn Waylande, 1557]); «De l’ institution du prince: liure contenant plusieurs histoires, enseignements, & saiges dicts des anciens tant Grecs que Latins» (Imprim'e `a l’ Arriuour Abbaye dudict seigneur: Par Maistre Nicole Paris, 1547) Гийома Буде (Guillaume Bud'e; 1468–1540).
172
Bacon F. Of Tribute, or Giving what is due (1904). P. 1–27.
Сюжет маски незамысловат: принц просит троих своих спутников высказать мнение о том, какое из качеств правителя достойно наибольшей похвалы. Первый отвечает, что наиболее достойное государя качество – это великодушие, второй полагает, что чувство («любовь»), по мнению же третьего – знание. Причем каждый подробно обосновывает свой выбор. После этого герои обращаются к их повелителю (подразумевается, что им является граф Эссекс) и тот произносит длинную хвалебную речь о «наидостойнейшей персоне», т. е. о королеве Елизавете [173] .
173
Как писал 17 ноября 1592 года один из друзей Энтони Бэкона, «зрелище в этот раз было более торжественным, чем когда-либо, и это благодаря милорду Эссексу, который против ожиданий всех лордов пришел утром ко двору в присутствии Ее Величества в collar of Esses (металлическая цепь из элементов в виде букв S. – И. Д.), вещи чрезвычайно редкой и неожиданной, но, правда, он тут же снял цепь к большому удовольствию и расположению Ее Величества» (цит. по: Jardine L., Stewart A. Hostage to Fortune. P. 133). Почему королеву смутила цепь, сказать трудно. В принципе ее носили высокопоставленные лица и, возможно, Елизавета сочла, что это украшение Эссексу не по чину. Скажем, с такой цепью изображен лорд-канцлер Англии Томас Мор на известном портрете кисти Ганса Гольбейна мл. (Галерея Фрика, Нью-Йорк). Кроме того, такая цепь означала не только занимаемую должность (обычно юридическую), но и верность определенному лицу или дому. Ее использование восходит ко второй половине XIV века, и обычно это украшение указывало на принадлежность к дому Ланкастеров. Что означает буква «S», в точности неизвестно, на этот счет существуют разные версии – «Soverayne», «Spiritus Sanctus» и другие.
Первые два ответа типичны для указанного жанра и фактически пересказывают рассуждения, почерпнутые из «The Governour» Томаса Элиота и «Il Libro del Cortegiano» Б. Кастильоне. Бэкон, разумеется, хорошо знал эти книги, весьма популярные в Англии, тем более что сэр Томас Хоби, переведший в 1561 году трактат Кастильоне, был женат на Елизавете Кук (Elizabeth Cooke; 1527–1607), родной сестре матери Ф. Бэкона. Однако сочинение Бэкона включало необычный для такого рода pageants (или «devices», как их еще называли) элемент: хвалебную речь, прославлявшую могущество натуральной философии («In Praise of Knowledge»), которая должна была занять достойное место в кругу интересов правителя и его окружения. «Что может доставить человеческому уму большее счастье, – риторически вопрошает персонаж Бэкона, защищающий натурфилософское познание, – чем способность подняться над путаницей вещей и человеческими ошибками, приобщившись к порядку природы?» [174] Иными словами, истинного счастья мы достигаем, когда наш интеллект поднимается над всем мирским и обыденным, обретая «God’ s-eye-view» на природу и человека.
174
Bacon F. Of Tribute. P. 13.
Этот аргумент в пользу «contemplative life», разумеется, был не нов. Скажем, по Платону, знает только тот, кто созерцает истину. Как сказано в «Федоне», «если, не расставшись с телом, невозможно достичь чистого знания, то одно из двух: или знание вообще недостижимо, или же – только после смерти. Ну конечно, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы, мы тогда, по-видимому, будем ближе всего к знанию, когда как можно больше ограничим свою связь с телом и не будем заражены его природою, но сохраним себя в чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит. Очистившись таким образом и избавившись от безрассудства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с другими, такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собственными силами познаем все чистое, а это, скорее всего, и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволено» [175] .
175
Платон. Федон (66е–67b) (пер. С. П. Маркиша) // Платон. Сочинения. Т. 2 (2007). С. 11–96; С. 25–26.