Остров Локк
Шрифт:
Ну а в те дни, когда мальчишки дымили на скале, я разъезжал на плоту один.
Когда рана моя стянулась в гладкий розовый шрам, а к руке вернулась способность двигаться, я решил попытаться достать со дна свой двуствольный пистолет. Подогнав плот к тому месту, которое мне указали разбойники, я сбросил вниз якорь.
Глубина здесь была совсем небольшая, ярда три-четыре. Нырять же я умел. К тому же использовал одну уловку. На палубе лежал тяжёлый камень, обвязанный верёвкой. Я брал в руку его верёвочную оплётку, приподнимал над палубой и вместе с ним прыгал, и уже не было нужды ввинчиваться в воду с помощью лягушачьих гребков руками и ногами. Камень утягивал меня вниз с мощной, стремительной силой, и я опускался на дно всего лишь за пару секунд. Затем, вернувшись на плот, я втягивал за верёвку камень обратно, приготавливая его для следующего прыжка. Но была одна сложность: когда я уходил на достаточно большую глубину, в уши вдруг начинало давить, да так, что от боли в глазах прыгали красные пятна. Если кому-то придётся испытать подобное – вот секрет, которому меня обучили ещё портовые грузчики в Бристоле. Нужно немедленно зажать двумя пальцами нос, – очень сильно, – и так же сильно попытаться выдохнуть воздух. Именно через зажатые ноздри. Воздух давит изнутри на перепонки ушей, происходит что-то вроде щелчка – и всё. Боль снимается, как только водяная пробка, давящая в уши, подпирается изнутри собственной, воздушной.
Пистолет я нашёл почти сразу. Он призывно поблёскивал металлическими частями, отчётливо выделяясь на светлом песчаном поле. Подцепив со дна свой драгоценный предмет, я прихватил одну из лежащих рядом с ним раковин, даже не отдавая себе отчёта – зачем. То ли попробовать, не сгодится ли мясо улитки в пищу, то ли просто, чтобы не всплывать с пустой рукой. Пистолет я отложил, рассчитывая всерьёз заняться его чисткой уже на берегу, а раковину, пользуясь ножом, оставленным мальчишками в сундуке, раскрыл.
Раскрыл – и ослеп.
В глаза мне метнулся свет такой красоты, что я не поверил себе. В улитке, в мягких, студенистых тканях лежала жемчужина, величиной с ноготь моего большого пальца. Влага и нежность, блеск и перламутр. Волшебная слезинка скользнувшей когда-то над Землёй звезды. Мечта. Сон из детства.
Осторожно вынув розовато-белый шарик, я не стал класть его в сундук или карман (показалось, что нежной жемчужине там будет больно), а положил её себе на язык. И так, с этим перламутровым колобком под нёбом, я вновь спустился на дно и вернул раковину на её место.
Дома я завернул находку в уголок платка, спрятал под подушкой и уединился. Я забыл про еду и про сон и не замечал – день сейчас или ночь. Я стал одержим страстью, которая, думается, хорошо знакома многим ремесленникам и мастерам и которая есть не что иное, как ощущение восторга, любви и боли, сходная, быть может, с ощущениями женщины, рожающей ребёнка, с той лишь разницей, что это не плод плоти и крови, а безмолвный предмет с заметным очень немногим из смотрящих на него огонёчком, искоркой, мерцающей из его непрозрачных маленьких недр, соткавшейся из тепла рук, любви и старания.
В куче деревянного хлама я отыскал кусок старого, хорошо сохранившегося английского бука. Это был муаровый бук. Судя по кольцам, возрастом лет в четыреста. Выпилив из него кубик, я колдовал над ним два дня. На третий – работа была окончена. На ладони у меня покоилась маленькая шкатулка. Отшлифованные безупречно, чуть выпуклые бока, плоская крышечка, четыре, едва намеченные в уголках, ножки. И – сказочная, причудливая паутинка нежной муаровой текстуры. Внутри этого домика, на подкладке из зелёного бархата, и поселилась моя гладкая, медленная, бело-розовая капля. (Бархат я вынул из футляра для увеличительного стекла. Туда я вклеил другую ткань.)
В этот день я ушёл к Жуку, сел на его могучую спину-платформу и стал ждать некоего события. Я был уверен, что оно произойдёт. Оно и произошло.
Лёгкими, почти неслышимыми, шагами на пустынную и тихую площадку вышла Эвелин. Я подвинулся, освобождая краешек, хотя свободного места было предостаточно. Она села рядом. Мы долго молчали, глядя на бескрайнюю гладь океана. И вот, я протянул ей шкатулочку. И тихо сказал:
– Вы – моё сердце.
Она осторожно подняла крышечку и с быстрым вздохом, даже, кажется, стоном, воскликнула:
– О!
И замерла. Потом неуверенным, томительно-долгим движением прислонила голову к моему плечу.
Не знаю, сколько прошло времени. Она отняла голову от моего плеча, а взгляд – от нашей жемчужины и тихо спросила:
– Это с корабля? С “Дуката”?
– Только кусок дерева. Шкатулку из него сделал. Жемчужину нашёл случайно, в раковине, в лагуне нашего острова.
– Здесь? У нас? Вот в этом вот озере?!
И, помолчав, вскинула на меня сияющие глаза:
– Вот уж действительно “Остров “Локк”!..
После, вечером, я поднялся на вершину скалы, встал возле догоревшего костра и, глядя сверху на белые камни, зелёный лес и синее озеро, почти шёпотом, тихим, дрожащим от счастья голосом спросил:
– Ну что, белый камушек. Получил имя?..
АЛИС И БЭНСОН
А Бэнсон за время, прошедшее со дня гибели корабля, невероятно, поразительно изменился. Пропал человек, являющий собой необъятную, пухлую тушу. Исчезло создание с робким виновато-счастливым лицом. Свежий воздух, жёсткая постель и многодневные труды сожгли в нём изрядное количество жира. Сейчас он уж не сгодился бы на роль носорога. Во всяком случае, не того носорога, расписанного красным и жёлтым тестообразного кома, ковыляющего по палубе “Дуката” с бутафорским рогом, нет. Теперь, если бы ему в ту же роль – то только как мощному зверю, проворному, несокрушимому, хозяину саванны. Изменилось даже выражение его лица, добродушно-виноватое, детское, робкое. Нет, доброта в его лице осталась, но это была не прежняя беспомощная покорность. Теперь это было некое тёплое и спокойное простодушие чувствующего личную силу человека, то простодушие, которое уместнее назвать бесхитростностью и которое есть краеугольный камень тех столпов характера, что именуются – воля, совесть и честность.
Все мы радовались этому новому в Бэнсоне, хвалили и одобряли его. Мне было особенно приятно то, что рядом сильный, надёжный и преданный друг.
Вот только маленькой Алис эта метаморфоза принесла много хлопот. Ей пришлось разрезать и шить заново всю одежду Бэнсона, от рубашки до грубой матросской куртки.
Именно в это время Бэнсон и Алис стали неразлучны. Переложив свою часть домашних забот на Эвелин и миссис Бигль, Алис каждое утро всходила вместе со всеми на плот и работала рядом с Бэнсоном на выжигании древесного угля. Обратно эта парочка возвращалась усталая, но с неизменными счастливыми улыбками. Даже в присутствии всех нас они научились уединяться, близко склонившись друг к другу и обсуждая какие-то им одним известные дела.
В один из обязательных для всех дней отдыха Бэнсон присел рядом со мной и долго не решался заговорить. Хорошо зная его застенчивость, я, чтобы подбодрить, несколько раз шутливо толкнул его в бок. И вот он решился.
– Мистер Том, – произнёс он, вытирая пот со лба. – У нас ведь нет священника?
– Нет, – озадаченно ответил я и вдруг, сообразив, в чём дело, развеселился и добавил: – Даже какого-нибудь пребендария из сельской церкви!
– Это ужасно, – горестным голосом вымолвил он.– Как же быть нам с Алис? Мы же не можем без священника стать мужем и женой?