Остров отчаяния
Шрифт:
— Поосторожней, поосторожней, ты, бородатое дерьмо: нельзя ли поосторожней?
Стивен, возможно, спас ему жизнь, но ножницы хирурга откромсали и косицу, которую пациент десять лет растил и лелеял, а теперь, когда солнце припекало лысую белую голову, эта потеря была весьма чувствительна для капризного настроения Эйлиффа.
— Запишите имя этого человека, — прокричал новый первый лейтенант.
— Запиши сам, ты, старый французский пердеж, — ответил моряк. — А, вообще, заткнись. Порки больше нет.
Другие больные перебирались через борт, храня неодобрительное молчание, хотя с учетом крайне болезненного состояния, неожиданной спешности или опьянения тоже могли бы попрать дисциплину, но все же случившееся было намного-намного
— Могу я пойти с вами, сэр?
— Нет, мистер Хирепат, — ответил Стивен. — Приказано никого не пускать на берег, а копирование наших записей займет все ваше время и силы. Вы ничего не потеряете: Ресифи — в вышей степени неинтересный порт.
— В таком случае, могу я просить вас о любезности передать это консулу Соединенных Штатов? — Он вынул письмо, и Стивен положил его в карман.
Поздно, поздно ночью, на притихшем корабле — только тихое пение пассата в такелаже, случайные шорохи вахты на якорной стоянке, склянки и крик часовых «все в порядке» за каждым ударом, отмечающем полчаса, — Стивен снял нагар со свечи, прижал руки к воспаленным, покрасневшим глазам, взял дневник и стал писать:
«Я видел, как Джек засиял от удовольствия, сделав прекрасный подход к берегу, вычислив свои течения, приливы, изменчивые ветры: это событие доказало его правоту. Так же и мое предсказание было настолько точным, насколько я мог желать. Бедная леди, она, должно быть, усердно трудилась с кодированием, и, как должно быть, от всего сердца проклинала Фишера, когда тот читал ей про смирение. Учитывая, что времени на кодировку у нее не оставалось, полагаю, что эксперты сэра Джозефа получат удивительно полную картину, и он будет вознагражден зрелищем только что созданной разведки: младенческие шаги, возможно, но многообещающего, даже выдающегося младенца.
Я сочувствую ей: этот добрый человек пережевывает одно и то же, а драгоценные секунды мчаться мимо. Ее печать, хотя и довольно искусная, с двойным волоском, выдает очевидное нетерпение. Когда мы встретимся завтра, не сомневаюсь, что наши глаза будут весьма похожи, как у пары хорьков-альбиносов, поскольку, хотя мои копии и письма сэру Джозефу сделаны в двойном экземпляре и, возможно, были длиннее, но я к этому более привычен. Мне не нужно высчитывать код на пальцах, черкать и писать снова с небольшими вычислениями на краешке, не нужно и бороться с чрезвычайным раздражением. Тем не менее, я должен стереть торжество из своих сияющих глаз: возможно, стоит надеть зеленые очки».
Он закрыл дневник, сам по себе памятник криптографии, и растянулся в гамаке. Сон поднимался, чтобы затопить разум, но в течение некоторого времени все еще сохранялась ясность. Стивен размышлял как об удовлетворении от своего ремесла, так и о его неприглядных чертах: постоянной скрытности, постоянной лжи, пропитывающей лжеца до костей, однако лжи во благо, о жертвовании, как он знал в некоторых случаях, не только жизнью агента, но и личной жизнью, о китах, о любопытном разделении кают-компании на два лагеря — Грант, Тернбулл и Ларкин на одной стороне, а Баббингтон, капитан Мур и Байрон, новый исполняющий обязанности четвертого лейтенанта, на другой, с казначеем Бентоном и малозначительным лейтенантом морской пехоты Говардом между обоими лагерями.
И, возможно, Фишером, хотя в последние дни его дружба с Грантом усилилась. Странное создание этот капеллан, возможно, несколько мелочный человек, колеблющийся, его поведение во время пика эпидемии разочаровало Стивена, насколько у него хватало времени, чтобы разочаровываться: больше обещаний, чем работы, слишком поглощен собственными проблемами? Более склонный получать утешение, чем давать его? И, разумеется,
Следующий день дал ответ: двенадцать черных португальцев, и Джек попробует еще разок днем, последний шанс, прежде чем «Леопард» отплывет с вечерним отливом.
— Но, — заметил Бонден, работая веслами, чтобы доставить Стивена к аптекарю для окончательной загрузки, — сомневаюсь, что найдет хотя бы еще одну душу.
— Разве он не может принудительно завербовать нескольких с только что вошедшего английского судна?
— О нет, сэр, — рассмеялся Бонден, — не может, только не в иностранном порту. Кроме того, это — китобой из Южных Морей, поэтому у большинства матросов будет протекция, даже если мы встретим его далеко в открытом море. И с него не будет добровольцев, только не на старый «Леопард», если только они не плавали с ним прежде. Нет-нет, на «Леопард» по собственной воле не пойдут, только не на это старое корыто с поганой репутацией.
— Но разве «Леопард» — не прекрасный корабль? Лучше нового, как сказал капитан.
— Ну, — сказал Бонден, — я не считаю себя царем Соломоном, но знаю то, что скажет себе обычный парень, привыкший к морю: на старом «Леопарде» может и хороший капитан, а не, как мы говорим, скотина, любящая проповедовать и сечь плеткой, но корабль очень стар, и с жутким некомплектом команды: мы будем работать не покладая рук. Так к черту «Леопард»! Почему? Да потому, что это плавучий гроб, и неудачливый вдобавок.
— Нет, Бонден, капитан ясно говорил мне, и я точно припоминаю его слова, что весь корпус тщательно перебрали, поставили снодграссовские диагонали и железные кницы Робертса, так что теперь это — лучший пятидесятипушечник из тех, что на плаву.
— Что касается лучшего пятидесятипушечника из тех, что на плаву, что же, это достаточно справедливо. Но почему? Потому, что есть еще только «Грампус», кроме еще двух или трех, которых мы зовем «Балтийские Катафалки». Что же касается книц и диагоналей… Минуточку, сэр, — сказал Бонден, оборачиваясь через плечо и вклинивая шлюпку в промежуток между толпой маленьких лодок и внешним бакеном. Какое-то время помолчал, а потом продолжил упрямым, задиристым голосом. — Мне могут рассказывать о капитане Сеймуре и лорде Кокрейне и капитане Хосте и остальных, но я говорю, что наш капитан — самый лучший боевой капитан на флоте, а я служил под командованием лорда виконта Нельсона, не так ли? Хотел бы я видеть человека, отрицающего это. Кто на четырнадцатипушечном бриге захватил испанский фрегат и заставил его спустить флаг? Кто дрался на «Поликресте», пока тот не затонул прямо под ним, и не обменял его на корвет, выхваченный прямо под дулами французских пушек?
— Знаю, Бонден, — мягко произнес Стивен. — Я был там.
— Кто вступил в бой с французским семидесятичетырехпушечником на двадцативосьмипушечном фрегате? — вскричал Бонден, еще сердитее. — Но, — продолжил он совсем другим тоном, тихим и конфиденциальным, — когда мы на берегу, иногда мы все еще немного в море, если вы понимаете меня, сэр. Это значит, что мы прямые как стрела, иногда верим им, смертельно честным быстроговорящим парням, с их патентованными кницами и диагоналями, и чертовыми серебряными рудниками, прошу прощения, сэр. Для любого капитана естественно думать, что он командует самым прекрасным кораблем, из когда-либо существовавших: но иногда, захваченные кницами и диагоналями, мы можем думать о нем лучше, чем есть на самом деле, и верим в это, и говорим это, без обмана.