Остров отчаяния
Шрифт:
— Ерунда, Бонден. Я — старый морской волк, четырехрукий. Мы встретимся здесь — как это называется?
— Недгедс [27] , сэр — ответил Бонден тихим, подавленным голосом.
— Именно так — недгедс. И не забудь фонарь, будь добр. Я должен присоединиться к своему коллеге.
На самом деле, ни Бонден, ни доктор Мэтьюрин не явились на рандеву, не говоря уже о фонаре. Старшина-рулевой передал с юнгой свое почтение: состояние капитанской гички таково, что Бонден вообще не располагает временем. А беседа Стивена с его коллегой Хирепатом затянулась далеко за полночь.
27
Один из брусьев по обе стороны носового пня (стема)
— Мистер Хирепат, — начал он, — капитан приглашает нас завтра отобедать с ним, вместе с мистером Байроном и капитаном Муром. Давайте, мы должны спешить. Нельзя терять ни минуты.
Спешная дробь барабана «все по местам» заставила его буквально прокричать последние слова, и вместе они поспешили в корму, на свой боевой пост в кокпите. Там и сидели, пока высоко над их головой длился этот ритуал, и сидели в молчании. Хирепат пару раз попытался что-то сказать, но так и не сказал. Стивен смотрел на него, прикрыв глаза рукой: даже при скупом свете единственной казначейской свечи молодой человек казался крайне бледным: бледным и удрученным. Безжизненные волосы висят патлами, взор потуплен.
— Вот и тяжелые орудия, — наконец сказал Стивен. — Полагаю, мы можем идти. Давайте выпьем по стаканчику в моей обители: есть немного виски из моей страны.
Он усадил Хирепата в одном углу треугольной каюты, среди склянок с заспиртованными кальмарами, и заметил:
— Литтлтон, грыжа, вахта правого борта, поймал прекрасную coryphene [28] сегодня пополудни. Намереваюсь потратить дневное время, препарируя её, чтобы плоть осталась еще съедобной, когда я закончу. Поэтому снова попрошу вас позаботиться о нашей прекрасной заключенной.
28
Корифена, тропическая хищная рыба до 2 м. длиной, извлеченная из воды, перед смертью переливается всеми цветами радуги, несколько раз меняя окраску от синей до золотистой.
У Стивена имелись своеобразные нравственные границы — он не намеревался приглашать молодого человека ни с целью развязать ему язык алкоголем, ни втереться в доверие. Но даже если и намеревался, то не преуспел бы лучше. Закашлявшись от непривычного напитка — «очень хорош, благороден как лучший коньяк, но если добавить немного воды, стал бы еще лучше», — Хирепат сказал:
— Доктор Мэтьюрин, помимо моего отношения и уважения к вам, я перед вами в неоплатном долгу, и мне крайне неловко быть неискренним и постоянно лицемерить. Должен сказать, что я давно знаком с миссис Уоган. Я спрятался, чтобы последовать за ней.
— В самом деле? Рад узнать, что у нее есть друг на борту: было бы мрачно путешествовать в полном одиночестве, и еще хуже после высадки. Но, мистер Хирепат, действительно ли благоразумно всем рассказывать о вашей связи? Разве это не скомпрометирует леди и не сделает ее положение еще более уязвимым?
Хирепат полностью согласился: миссис Уоган убеждала его проявлять предельную осторожность, сохранить это в тайне, и пришла бы в ярость, узнав, что он открылся доктору Мэтьюрину, который, однако, является единственным человеком на корабле, кому Майкл мог вообще довериться. Так он сейчас и сделал: частично оттого, что постоянная скрытность вызывает у него отвращение, частично потому, что хотел бы отказаться от прогулок с ней в настоящее время — у них произошла крайне болезненная размолвка. Луиза считает, что он ее домогается, используя свое положение.
— И все же, вначале она была очень рада меня видеть. Это походило на наши первые дни вместе, давным-давно.
— Полагаю, ваше знакомство довольно продолжительное?
— Так и есть. Мы повстречались во время мира, на борту дуврского пакетбота из Кале. Я как раз закончил свою работу с Пьером Буржуа.
— Пьером Буржуа, китаистом? Китайским миссионером?
— Да, сэр. Я возвращался в Англию, намереваясь сесть на судно, направляющееся в Штаты после недели или двух в Оксфорде. Я видел, что Луиза одна и в бедственном положении — какие-то грубияны вились вокруг нее — и она с радостью приняла мою защиту. Очень скоро мы обнаружили, что оба американцы, у нас есть несколько общих знакомых, оба в основном обучались во Франции и Англии, и ни один из нас не богат. Незадолго до этого у нее произошли разногласия с мистером Уоганом — насколько мне известно, тот соблазнил ее горничную — и она путешествовала без каких-либо определенных целей, с несколькими драгоценностями и очень небольшим количеством денег. К счастью, содержание за полгода ожидало меня у отцовского агента в Лондоне, поэтому мы зажили вместе в коттедже неподалеку от города, в Челси.
Я даже не берусь описать те счастливые дни, и не буду пытаться этого сделать из страха разрушить воспоминания. У коттеджа имелся сад, и мы подсчитали, что, если будем там что-то выращивать, то, несмотря на стоимость мебели, сможем протянуть по крайней мере до тех пор, пока не получим весточки от моего отца, на великодушие которого я возлагал все надежды. Вместе со мной из Парижа прибыли мои книги, и по вечерам, после огородничества, я преподавал Луизе элементы литературного китайского. Но наши вычисления оказались ошибочными, поскольку, хотя все зеленщики в округе оказались крайне любезны, давая нам саженцы и даже показывая правильный способ вскапывания, мы не собрали и первого урожая бобовых, а Луиза не изучила и сотню корней, когда пришли люди и забрали ее маленький спинет [29] . Не знаю, как так случилось, но казалось, что деньги испаряются, несмотря на все наши усилия.
29
Разновидность клавикордов (струнный щипковый клавишный инструмент).
Мистер Уоган жил на широкую ногу, в щедром стиле южан, и возможно, Луиза никогда не училась экономно вести хозяйство: она тоже родилась в Мэриленде с роем чернокожих вокруг, а в этих штатах не следят за каждым шиллингом так, как мы в Массачусетсе, нет там и почти религиозного страха перед долгами. С другой стороны, имея друзей в Лондоне, и англичан, и американцев, Луиза нуждалась в нарядах, чтобы принимать их — все, что были, пришлось бросить. Гости приходили все чаще и чаще, и приводили своих друзей, в наш, по их словам, «сельский домик». Интересные мужчины вроде Коулсона, мистера Лоджа из Бостона, Хорни Тука, общение с ними — просто восторг. Но даже самый простой обед дело дорогостоящее в Англии, по сравнению с Францией или Америкой, и наши трудности все росли и росли.
— И, боюсь, я был скучным компаньоном, — продолжал Хирепат. — Я мало что видел, всегда вел очень тихую жизнь, и, хотя она чувствовала красоту моих поэтических трудов, но не могла разделить со мной страсть к Китаю эпохи императоров Тан. Как не мог я разделить ее страстное стремление к республиканским доктринам. Мой отец был лоялистом во время войны за Независимость, а мать, будучи родственницей генералу Вашингтону, приняла другую сторону. Им нелегко жилось вместе, каждый пытался переубедить другого, и ребенком я слышал так много разговоров о политике, что, будучи не в состоянии урегулировать их конфликт, отверг обоих. Мне казалось, что и король, и президент одинаково неприятны, незначительны и неважны, и меня поразило отвращение ко всем политическим беседам. Во всяком случае, Луиза пристрастилась все чаще и чаще встречаться со своими радикальными друзьями в Лондоне: некоторые из них были богатыми и высокопоставленными, и в порыве откровения она сказала, что ей нравится стиль их жизни.
К тому времени, когда я получил весточку от отца, наши дела приблизились к кризису: я бы не выдержал еще неделю назойливостям торговцев, в действительности, если бы не один крайне терпеливый пекарь, мы были бы голоднее, чем на самом деле. Но письмо отца принесло не больше, чем поручение его агенту оплатить мои расходы до Америки и прямой приказ возвращаться немедленно. Я честно описал ему ситуацию, и он с равной откровенностью ответил. Я льстил себе, что описание моих чувств к Луизе, их долговечный характер, могут преодолеть суровость его епископальных принципов. Я ошибался. Отец не одобрял саму связь: во-первых, по моральным основаниям, во-вторых, потому что леди оказалась паписткой, и, в-третьих, из-за ее политических взглядов, которые ему отвратительны.