Остров Разочарования
Шрифт:
— Голая декларация! — фыркнул Фламмери. — Без доказательств не стоит и ломаного цента!
— Есть доказательства, — сказал Егорычев.
— Против Кумахера? Этот индюк признается вам в чем угодно, даже в том, чего никогда не было.
— Против Фремденгута.
— Его признания? Это не доказательство.
— Вам прекрасно известно, мистер Фламмери, что Фремденгут отказался от показаний. Вам не менее хорошо известно, почему он счел возможным отказаться. Но что вы скажете насчет такого отрывочка из его служебной характеристики? Он настолько интересен, что я его запомнил наизусть.
И Егорычев на память прочитал известную уже
— Вы понимаете, что это значит — массовая очистительная акция, Майданек? — спросил Егорычев.
Они уже поднимались по тропинке. Высоко наверху желтел огонек. Это Сэмюэль Смит распахнул двери пещеры, чтобы легче было дышать.
— Я понимаю, что в устном виде это ничего не значит, — сказал Цератод.
— Она у меня имеется в письменном виде! — хлопнул себя Егорычев по внутреннему карману расстегнутого кителя. — Заверенная выписка из его служебной характеристики.
— Боюсь, что это не документ для суда, — с крайним сожалением заметил майор Цератод. — Никто не признает правомерным наш суд на основании какой-то выписки. Да ведь она, очевидно, написана по-немецки?
— По-немецки. Но мы с вами легко в ней разберемся.
— Нет, — сокрушенно покачал головой майор Цератод, — того, что мы сами разберемся, недостаточно для работы такой серьезной инстанции, как военный трибунал. Тут без официального переводчика никак не обойтись.
— Но где же мы тут можем достать официального переводчика? — сказал Егорычев, с трудом сдерживаясь, чтобы не наговорить грубостей. — Вы отлично знаете, что на острове Разочарования нет людей такой специальности!
— Вот это-то я и имею в виду! — вздохнул Цератод. — А без переводчика мы не имеем никакого права…
— А если бы даже этот документ и был должным образом переведен, — поддержал капитан Фламмери майора Цератода, — то о чем бы он, собственно, свидетельствовал? Что майор Фремденгут исправный и дисциплинированный эсэсовский офицер? Мы должны с вами быть настолько нелицеприятны, чтобы уважать даже неприятельского исправного офицера. Что гитлеровцы жестко, по-военному поступали с людьми, которые в военное время мешали нормальной работе их военных тылов, или с людьми, которых они вынуждены были в силу военных обстоятельств изолировать в концентрационных лагерях?
— Партизаны «мешали» захватчикам на своей родной земле! — вспылил Егорычев, но тут же немалым напряжением воли снова взял себя в руки. — И вы не хуже меня знаете, кого по каким причинам и на каких основаниях гитлеровцы сажали в концлагери и какие там царили зверские порядки!
— Ну, тут-то вы, дорогой Егорычев, совсем не правы! Нельзя же быть таким пристрастным! Порядок должен поддерживаться на фронте и в тылу. Он должен поддерживаться в равной степени и в детском саду, и в концентрационном лагере, и в балетной школе. В Англии —
Майор Цератод сказал:
— Вот именно, — и стал вытирать пот, обильно струившийся по его лицу. Он был рад, что теряет так много жидкости. Он рассчитывал потерять на этом подъеме не меньше двухсот, а то и все триста граммов.
— Я не могу, не хочу и не имею права мыслить беспристрастно, когда речь идет о варварах, ворвавшихся на мою родину и уничтоживших миллионы невинных советских людей! — сказал Егорычев.
— Ну вот, видите сами! — развел руками Фламмери, словно слова Егорычева подтверждали правильность его линии. — Вы сами видите, что нет никаких законных оснований судить этих людей, имевших несчастье попасть к нам в плен, потому что, я позволю себе вам заметить, нет большего несчастья для воина, чем попасть в плен к неприятелю. Это я вам говорю, как военный и как христианин.
— Это могли бы в тысячу раз более обоснованно сказать наши советские люди, имевшие несчастье попасть в гитлеровские лапы!
— Ну вот, видите! — мягко сказал Фламмери, благосклонно дав Егорычеву высказаться. — Но я не имею права скрывать от вас, мой добрый друг, что ваше в высшей степени драматическое выступление заставило меня серьезно призадуматься.
Цератод от неожиданности даже остановился.
— Не будем задерживаться, дорогой мистер Цератод, — задушевно промолвил Фламмери, беря майора под руку. — Мы уже совсем недалеко. Я хотел сказать нашему дорогому другу мистеру Егорычеву, что страстность, с которой он говорил о предметах, Требующих холодного разума, заставила меня призадуматься. И знаете, к какому выводу я пришел, мистер Цератод? Я понял, что нам следует самым решительным образом предупредить нашего молодого и впечатлительного друга Егорычева, что всякие его самовольные меры в отношении наших общих пленных мы будем вынуждены расценивать, как незаконный и недружелюбный акт, направленный против нас лично.
— Совершенно верно, — согласился Цератод. — Я считаю ваше заявление, сэр, в высшей степени гуманным и справедливым и полностью к нему присоединяюсь.
— Мы еще не слышали мнение Смита… и Мообса, — сказал Егорычев.
— Не барахтайтесь зря, старина! — обернулся тогда к говорившим Мообс, который, хотя и шел впереди, прекрасно все слышал. — На вашем месте я бы переменил пластинку. Эта песенка вам не еде-: лает сбора…
— Остается, конечно, Смит, — нелицеприятно заметил Фламмери, — но даже если он и присоединится к вашей темпераментной, но аморальной (да, друг мой, я не боюсь употребить это жесткое слово!), аморальной точке зрения, то все равно у вас будут только два голоса из пяти. Надеюсь, что большинство остается большинством? Это священная основа демократии. Не так ли, дорогой Егорычев?
Егорычев промолчал.
Но Фламмери не хотел отказать себе в удовольствии вывести из себя Егорычева, обычно раздражавшего его своей сдержанностью:
— Я был бы рад выслушать ваше суждение по поводу значения демократического большинства, мой славный друг!
— Я был бы рад, если бы вы смогли выслушать суждение американских и английских солдат по существу нашего спора, — сказал Егорычев. — Я уже не говорю о советских солдатах.
Тут пришло время рассердиться благодушничавшему Фламмери: