Остров женщин
Шрифт:
Теперь я все прекрасно слышала и узнала, много или мало риса едят на Кубе, и какие там огромные фрукты, кисло-горькие или кисло-сладкие, с желтовато-оранжевой мякотью, по цвету немного напоминающей тыкву, а гуайяву там всегда режут на кусочки и кладут на плоский жирный сыр, похожий на здешний. К чему это благодушное настроение, эти расшаркиванья, эта необъяснимая болтовня? Мне опять показалось, что над или под тем, что выставлено на всеобщее обозрение, скрыт истинный, гораздо более глубокий смысл, ускользающий от меня, теряющийся в словесном бреде. Внезапно ко мне подсела тетя Лусия.
— Ты знаешь, что в этом доме все несут чепуху и всегда несли? Скажешь, я не права? А разве сегодняшняя встреча не похожа на заседание ложи португальских масонов? Португальские масоны были образованнейшие люди, кстати, Помбаль [70] был масон, а как же иначе? Ты только взгляни на своих отца и мать! Время их будто и не коснулось, они оба помолодели, и это понятно. Я всегда говорю: ничто не создает такого весеннего настроения, как влюбленная пара, чья жизнь уже вступила в осеннюю пору. Разве тебя не радует, что все повторится, но уже без тех трудностей, которые были, а они ведь были, ты знаешь. Ты наверняка думаешь, я сумасшедшая, и я действительно сумасшедшая, но я многое предвижу, закрываю глаза и вижу, что должно произойти. Когда-то я сказала, что так и будет, твоя мать, естественно, этого не помнит и не допускает, но я это говорила. Габриэль, бедняга, ну конечно, он был художник, гений, но странный, очень
70
Помбаль Себастьян Жозе ди Карвальо-э-Мело (1699–1782) — португальский политик при короле Жозе I.
Такое поведение родителей казалось мне чудовищным. Я чувствовала себя отверженной, человеком, которого стараются не упоминать, чтобы ненароком не обидеть или не вызвать ненужные споры. То, как они смотрели друг на друга, было безобразно. Я вышла из гостиной и из дома, дошла до сада тети Лусии, села на скамейку и попыталась разобраться в своих чувствах. Вдруг я почувствовала, что вся взмокла от пота, и страшно обрадовалась, что у меня, наверное, температура и теперь можно отговориться болезнью. Оказывается, я кривила душой — я знала, что я чувствую! Отвращение к тому, с каким бесстыдством они восстанавливали разрушенное ими же самими в ту пору, когда мы были детьми, и я верила матери, будто нам мужчины в доме не нужны, хотя сама она, оказывается, по одному мужчине все-таки скучала. Теперь я воспринимала ее всегдашнее спокойствие как выпад против меня, как доказательство того, что меня всегда считали дурочкой. «Я знаю, что я должна чувствовать, — думала я, — я должна испытывать желание ударить их молотком по голове, но я послушная дочь, и мне не хватает решимости уйти из дома. В конце концов, я жертва и заслужила то, что положено…»
— Я всегда говорила, что чем мужчина больше болтает и меньше рассуждает, тем лучше. Размышления и объятия несовместимы, так-то, курносая.
Я рассмеялась, услышав в ее словах отзвук прежней тети Лусии, которая всегда мне нравилась, и сказала:
— Но ты ведь не считаешь, что мужчины должны быть дураками.
— Полными дураками нет, не должны. Они должны уметь поддерживать беседу, не одна же ты все время будешь говорить. Лучше, если они могут поболтать о том о сем, рассказать анекдот, произнести пару фраз по-английски или по-французски, помолчать, когда нужно. Мужчина, который пытается досконально во всем разобраться, в результате станет таким, как ты. Фернандо в этом смысле всегда был идеальным, и Том тоже, хотя в последнее время я его практически не вижу. Чего он добился, без конца обустраивая мой сад? Что однажды его приняли за садовника, и это совсем не удивительно, учитывая его теперешнюю худобу: любой примет его за обслугу, питающуюся кое-как и ночующую где-нибудь на чердаке на узкой койке без матраса. Почему так получилось, что Том остался ни с чем? Том — и вдруг ни с чем! Я ему говорила: «Не выношу, когда ты смотришь на меня с таким обожанием, как кокер-спаниель. Я от этого заболеваю, ненавижу, когда меня обожают. Если ты будешь смотреть на меня, как вол или сенбернар, я не стану с тобой разговаривать». Как ты думаешь, почему он худеет? Потому что целыми днями читает Порфирия, и ты, конечно, скажешь, что я в моем возрасте должна ходить за человеком и умолять его съесть кусочек мяса, а не есть одни только овощи и каши. Его основная еда — это та гадость, которую ему присылают из Шотландии, porridge [71] . А знаешь, чем он ужинает? Большой чашкой бульона с размоченными в нем кусками хлеба, которые еще разминает ложкой, чтобы не жевать. Я ему говорю: «Том, пищу надо пережевывать», а он всегда отвечает: «Meine Liebe, ich habe keine Zahne mehr!» [72] , у него, видишь ли, не в порядке зубы. В результате я сама перестала ужинать, чтобы не видеть, как он не ужинает. И это наш old Tom… [73] Иногда я думаю, может быть, с его стороны это месть, совсем маленькая, но месть! Ведь немецкое подсознание гораздо более глубокое и вязкое, чем его представляют в книгах. Мне кажется, в этом голодании и воздержании, в этом расстройстве организма, в этом non serviam [74] кроется какой-то злой умысел. Почему это он не хочет мне прислуживать? Разве я недостойна того, чтобы мне прислуживал праправнук барона Билфингера? Если это так, скажи прямо, а от него только и слышно «Meine Liebe» или в крайнем случае «Mon chou» [75] . Что за дурацкая сдержанность! Некоторые вроде Тома сами отказываются от того, что может дать только страсть. Вот Фернандо не такой, он совсем другой. А я не желаю играть роль матери! В наших с Томом отношениях никогда не было того, что называют чувственностью, хотя я бы предпочла, чтобы меня меньше обожали и больше любили. Я женщина, а потому мужчина должен соответствовать не только моему душевному, но и физическому настрою, должен уметь менять его. Любая красивая женщина, если она действительно женщина, втайне мечтает о том, чтобы ее носили в паланкине… Я все это говорю, потому что я не слепая и могу сравнить твоего отца с Томом… хотя твой настоящий отец — совсем другое дело. Он мог, например, в течение всего обеда развивать одну и ту же мысль, и этого я ему никогда не прощу. Он был немного скучный — такой идеальный, такой образованный, такой энергичный, такой всегда одинаковый, что невольно думалось: господи, какая тоска… Я его называла словесным могильщиком, и матери твоей не раз об этом говорила. Слово за слово он выкапывал широкую прямоугольную могилу и сталкивал тебя туда, и ты весь вечер там сидела, глядя на него, слушая и думая: «Нет, это невыносимо», но он все-таки умудрялся похоронить тебя под грудой слов. Однажды я сказала, что мне хотелось бы иметь рядом с домом небольшую башенку, и он целых полгода делал чертеж, и если бы я не вмешалась, все это плохо кончилось бы. Но я вмешалась, так как, в отличие от твоей матери, не могу быть всегда спокойной. Когда эта liaison [76] прекратилась, я вздохнула с облегчением, потому что его бесконечные размышления были хуже нападок и оскорблений. Любая беседа, любое простое или сложное предложение, любое восклицание, любая пауза — все было призвано выражать его громоздкие мысли… Поэтому твой отец мне сразу понравился. «По крайней мере, Фернандо, ты — это ты, а не монолог Мануэля Дисенты» [77] , — вот что я ему сказала. В этом доме никто не произносит длинных речей, твой дед, например, с нами даже не попрощался, поехал однажды навестить свою Пепу Хуану — только его и видели. Твой отец, я имею в виду Фернандо, всем был хорош, но чтобы надолго связать себя с кем-то — нет, ни за что…
71
Здесь: овсяная крупа (англ.).
72
Моя дорогая, у меня больше нет зубов! (нем.)
73
Старик Том (англ.).
74
Не прислуживаю (лат.).
75
Душенька (Фр.).
76
Связь (фр.).
77
Мануэль Дисента (1905–1974) — испанский актер.
Я ее не прерывала, хотя нарисованный ею образ властной и эгоистичной женщины вызывал во мне безотчетную ярость. То, что она говорила о Томе Билфингере, было чудовищно. Однако я злилась еще и потому, что этот нескончаемый поток слов был абсолютно бессвязным, оказывается, с возрастом обожаемая мной тетя Лусия стала глупой и тщеславной, надменной и равнодушной. Мне казалось, она не в себе и не сознает, кто есть кто. Наконец, чтобы как-то остановить ее, я сказала:
— Тетя Лусия, я не понимаю, кого ты имеешь в виду. То, что ты говоришь о Томе, — полная чушь, он лучше всех, кого я когда-либо встречала в жизни.
Тут тетя Лусия встала и ушла. У нас в доме было немыслимо вот так прервать или прекратить разговор, поэтому я страшно удивилась, а когда в восемь отец откланялся и отправился в Сан-Роман на какой-то ужин, тут же рассказала маме об этом странном exit [78] .
Они поехали в Сан-Хуан-де-Лус, но заночевали в Сан-Себастьяне, и маме так понравились тамаринды на набережной и ужины в «Ла Николасе», что Сан-Хуан-де-Лус был забыт, поэтому, чтобы все-таки попасть туда, пришлось продлить поездку на три дня. Они добрались до Байоны и проиграли там в казино тысячу песет. Забавно было слушать подробные рассказы отца о том, где что они ели и сколько это стоило, чуть ли не по дням. Я не понимала, что происходит вокруг, смысл событий ускользал от меня всякий раз, как мне казалось: вот-вот удастся его уловить. Например, я не понимала, что для тети Лусии отец был не членом семьи, а объектом легкого flirt [79] , которым она в свое время пренебрегла. Том объяснил это так: «It's an old flame, I suppose. What can I do? You know your aunt. I'm not telling her anything. She always had an upper hand with me, always will» [80] . Он сказал это в ответ на мое недовольное: «Что творится с тетей Лусией, Том? Она даже на меня нападает. Она всегда была чудная, но при этом очаровательная и привлекательная, ты же знаешь, а теперь совсем не то, теперь она так и норовит ужалить». «Don't you worry, my darling, it's just a passing mood» [81] .
78
Уход (англ.).
79
Флирт (англ.).
80
Думаю, это старая влюбленность. Что я могу поделать? Ты же знаешь свою тетку. Я никогда ничего ей не говорю. Она всегда имела надо мной власть и всегда будет иметь (англ.).
81
Не волнуйся, дорогая, такое настроение, все пройдет (англ.).
Конечно, все дело было в настроении, но оно не менялось, и любой, кто видел ее каждый день, мог в этом убедиться. Тетя Лусия постоянно нападала на маму. Сначала я думала, она шутит, но она не шутила, она хотела обидеть, причем вела себя и говорила как обычно, что поражало и ужасало больше всего.
— А теперь, пока у главы семьи lunch [82] , нужно срочно приготовить десерт, скоро мы все тут поголовно растолстеем. Но это логично, любой читательнице Георга Вильгельма Фридриха Гегеля это известно, правда, Том? В любой семье должна быть Piet"at [83] , что соответствует природному послушанию, Nat"urliche Gehorsam. Мы, женщины, как растения, у нас есть мысли, вкусы, элегантность, но от нас нельзя требовать универсальности. Чем мы нежнее, тем больше обезьянничаем, а чем больше обезьянничаем, тем становимся глупее, отсюда, естественно, и Антигона, и закон субъективной реальности, данной нам в ощущениях. В нас заключены сокровенные чувства, не нашедшие пока конкретного воплощения, но стоит нас приласкать, и тут же на свет Божий являются десерты, пирожки, рис и чудесные супы, которые немедленно превращаются в скрытые от глаз жировые отложения, имеющиеся на животе каждой замужней женщины.
82
Ланч (англ.).
83
Милосердие (нем.).
В первую очередь я поделилась с мамой последней новостью: как тетя Лусия, ничего не сказав в ответ на мои слова, неожиданно встала и ушла. Мама согласилась, что даже для моей тети это странно, и добавила, что объяснения этому она не видит. Тогда я рассказала, как в разговоре об отце она постоянно путала его чуть ли не с Габриэлем, что лишний раз доказывает плачевное состояние ее рассудка.
— Вполне возможно, что у нее не все в порядке с головой, — сказала мама. — Я уже давно опасаюсь, что твоя тетя плохо кончит, ведь она словно бредит наяву, не отличая реальность от вымысла.
На том разговор и завершился, но слово «бредит» в отношении тети Лусии казалось мне неверным, и я не могла отделаться от ощущения, что мама просто не желала это обсуждать. Я выглянула из окна своей комнаты — нашей бывшей спальни — и увидела башню тети Лусии, искрящееся море вдали, часть нашего острова, или полуострова, и этот знакомый пейзаж показался мне похожим на нашу семью и мою собственную жизнь: он простирался передо мной весь как на ладони, прекрасный и близкий, известный и загадочный, серый и зеленый, сверкающий и четкий в полуденном воздухе, реальный, устоявшийся и понятный, какой я в двадцать семь лет считала собственную жизнь в лоне своей семьи. И вдруг в тот миг, когда я ощутила полное слияние с окружающим миром, меня пронзила мысль, что это ощущение не имеет под собой никаких оснований, что тайны, в которые я считала себя посвященной, на самом деле скрыты от меня. С одной стороны, все указывало на то, что прошлое моей семьи и мое собственное абсолютно гармоничны, а с другой — появились факты, противоречащие этому, начиная с возобновления отношений между родителями, желания Виолеты отделиться от нас и ее неудовлетворенности и кончая моим последним двусмысленным разговором с тетей Лусией, который мама расценила как проявление психического расстройства, хотя у меня создалось впечатление, что она просто не хочет говорить на эту тему.
Неожиданно та часть моей души, которой в детстве и юности не давало проявиться страстное восхищение мамой, тетей Лусией и всеми прочими, пришла в неистовство и побудила меня к действию, словно броская реклама или зазывное объявление. «Никакой путаницы не было, — сказала я себе, — тетя Лусия никогда ничего не путала, и сейчас тем более. Она нарочно употребила одно и то же слово „отец“ по отношению к двум разным людям, чтобы я сразу это заметила и поняла, что в этом слове заключена какая-то ловушка. Но что она хотела сказать? Она ведь не сумасшедшая». Бормоча эту последнюю фразу я вышла из комнаты, перешла дорогу, вошла в дом тети Лусии и постучала в дверь ее спальни, где она обычно проводила утро, сидя с сигаретой перед зеркалом и легонько массируя себе скулы. Как я и предполагала, она в халате сидела перед зеркалом. Потушив в пепельнице одну сигарету, она тут же закурила новую.