Остров
Шрифт:
Он знает, что это сон. Такие странные сны наступали сразу же, как только Мамонт закрывал глаза, еще до того, как он засыпал. Непонятно как называющийся психологический феномен. Видения какие-то чужие, не из его жизни, а может и не из этого времени. В последнее время в снах Мамонт часто наблюдал каких-то, неизвестных ему, и вообще, наверное, неизвестных никому, существ, животных, какие-то события, случившиеся, наверное, до появления человека.
Какая-то широкая длинная морда, шипы на спине. Сначала он решил, что это крокодил, потом разглядел — нет, это не шипы, а что-то мягкое, вроде кораллов, и морда мягкая, кожистая, неуместно кроткие для крокодила, и даже дебильно скошенные друг к другу, глаза. Непонятно даже, какой он величины — Ручей или река? — этот поток, в котором тот поплыл. Явно, что это все — не воображение его, Мамонта, он не мог знать, не хранил в памяти то совершенство, с которым сейчас это существо двигается, планирует в воде, опираясь на течение.
В последние годы просыпаться стало неестественно легко. Сейчас он спал мало, просыпался еще ночью и заснуть уже не мог. Наверное, это признак приближающейся старости.
"Таково, оказывается, психическое строение человека в старости. Ну вот, спать не дают былые преступления. Уже рассветет скоро. За темнотой ночи закономерно и справедливо приходит день. Если бы за старостью также приходила молодость… Кончился, иссяк первач жизни. Эх, надо бы встать и записать это."
В лесу за окном раздался долгий крик какой-то твари, которую он так и не определил за срок жизни здесь. Крик, пугающий своей уверенностью и силой. Он лежал в темноте, ушами, ноздрями, чем-то еще внутри себя впитывая мир снаружи. Наверное, какое-нибудь животное, неподвижно замерев в норе, также ощущает это движение мира вокруг.
В темноте слышно как кто-то ходит рядом. Звяканье миски на полу. Что-то шлепнулось, упало со стола. Наверное, это кошка стащила оттуда вареный батат, решив проверить: не мясо ли это.
— Это картошка, Муфта, ты не любишь, — пробормотал он. Не открывая глаз, слушал кошачью жизнь.
Кошка тихонько чихнула — значит опять пыталась понюхать воду в поилке из черепахового панциря. К руке прикоснулся холодный маленький нос.
Опять проснувшись ночью, лежал, укрытый тонкой брезентовой шинелью. На груди ощущалась блаженная тяжесть, пятно живого младенческого тепла. Он погладил, погрузил ладонь в тонкую, прохладную после ночной прогулки, кошачью шерсть. Смешное прикосновение игрушечных пяток, ощущение на лице дуновения двух крошечных ноздрей. В шерсти застряли запахи, по ним можно было определить, где кошка гуляла. Сейчас пахнуло пылью. Вроде такое банальное существо как кошка…
— "Банальная ты, банальная. Ах ты, валенок сибирский."
Он знал, что в темноте кошка смотрит на него с обожанием, которого Мамонт даже стыдился. Кошка не знает о своей второсортности, относится к себе всерьез. Такая серьезная сосредоточенная любовь, что все сложнее относиться к ней с иронией.
— "Опять примагнитилась… Дедушка Мамонт он ведь такой плохой, плохо одетый…"- В руке шевелился теплый шарик кошачьей головы. Невидимая в темноте кошка довольно урчала. Маленький самодовольный зверек.
"Что творится в этой голове, величиной с некрупный кокос?"
Муфта, будто сказочная Аленушка, видела в нем, чудовище, прекрасного принца. Под ладонью ощущался двойной ряд сосков на кошачьем животе, будто пуговички на меховом пальто.
— "Много ли ребенку надо, аж пищит от радости", — Сейчас в темноте Муфта корчит рожицы от удовольствия. Как трогательно мало ей надо, чтобы любить. Он даже высунул язык и Муфта сразу ткнулась в него влажным невкусным носом.
Он оказался в мире без света, звуков. Запахов? Только ощущение вкуса и темнота. Вкуса птичьей ноги. Он грыз ее, закрыв глаза. Вдруг заметил, что подражает кошке Муфте — та тоже ела, зажмурившись. Лежащий Мамонт открыл глаза — появился его, совсем обветшавший, чулан. Успевший обветшать за это время, когда-то новый, построенный после амнистии.
Оказалось, что кошка исчезла и он с нежностью гладит, сбившееся в ногах в ком, тряпье. На полу появилась, принесенная Муфтой, изогнутая клешней лапка с прозрачными коготками. Лапка хамелеона, которую не спутаешь ни с какой другой. Рядом — изжеванный и уже высохший кусок вареного черепашьего мяса со следами маленьких и острых кошачьих зубов.
"Как хорошо, что на свете есть кошки."
За последние годы на острове появилась популяция одичавших и уже диких кошек. Одна, прозванная им Муфтой, прижилась здесь. Маленькое самоуверенное существо. Как оказалось вблизи — совсем полноценная личность.
"Охотничья кошка", — как он ее назвал. Плотная, толстенькая, где-то там хорошо питающаяся какими-то лесными и морскими тварями. Еще получающая явное удовольствие от пребывания в собственном теле, новенькая в этом мире, несмотря на своих многочисленных детей и, наверное уже, внуков.
Мамонт замер, опершись руками о стол. Сердце внутри ощущалось как опухоль, перед глазами иногда темнело. В осколке прожекторного зеркала отразился кусок его лица. Седая щетина, раздувшиеся мешочками щеки. Когда-то землистое лицо стало по-старчески желтым.
В сковороде, стоящей на столе, — остатки "жареной картошки"- батата на кокосовом масле. Рядом — давно уже раскрытая книга, страницы успели выгореть, побуреть на солнце. — "Что бумага, сами пожелтели за это время", — Вспомнилось время, когда в книгу можно было спрятаться с головой, уйти из настоящего мира. Сейчас каждая мысль заканчивалась воспоминанием, упиралась в некий тупик.
Пересиливая лесной сумрак, он прочитал что-то в древней газете, покрывавшей стол.
"Эпизоды моей преступной деятельности", — Чем дальше, тем нелепее становились прежние мысли, дела, подвиги. То, что когда-то было заслугами. Только ощутив вкус во рту, заметил, что, оказывается, опять жует ногу неизвестно какой птицы — уже забыл какой. Кинул обглоданную кость в вплотную подступившие заросли за оконным проемом. Джунгли теперь стали как-то значительнее, лезли в дом всепроникающими сыростью и плесенью, ветками — прямо внутрь. Рама здесь за эти годы так и не появилась, из его нынешнего жилища можно было выходить и в окно.
"Желание жрать — все, что теперь связывает меня с жизнью. Еда и убийство еды — вот и все."
Живущий теперь отшельником Мамонт привык есть что попало. Подстреливал из своего автомата ящериц и варанов, мелких крокодилов (может аллигаторов?), расплодившихся на острове в последнее время. По обычаю, заведенному еще в войну, по ночам воровал овощи и сахарный тростник. Будто мертвец, не находящий покоя в могиле, бродил по огородам колхозников. Наверное, новые владельцы не замечали этого или не хотели замечать. Приносили жертву ночному духу.
"Он воровал все подряд на колхозных бахчах и огородах, ворованное пожирал, а образовавшийся в результате такой деятельности продукт рассеивал вокруг, в лесу."
Давно исчез, растворился где-то миноносец, исчезли черные пехотинцы, взрывы, стрельба, прежние звуки, запахи. На острове обосновались новые люди, постепенно перетекали сюда с той первой, покинутой Мамонтом, родины. Вернули и мизантропов, сразу амнистированных после соглашения с американцами, но никого из них Мамонт не видел годами. Сколько их, кстати, прошло — годов? На месте прежнего — сгоревшего, исчезнувшего — возник колхоз. Кажется, "Красный экватор". В общем-то продолжалась почти прежняя, почти неизменившаяся жизнь. И его, бродящего в лесах с ржавым автоматом, одичавшего пенсионера, не замечали, будто его не было, он ничего не значил.