Осужден пожизненно

Кларк Маркус Эндрю

Но избавиться от нее было не так-то просто. Дважды он пытался удрать из своего плена и дважды был водворен обратно.

– Я купила тебя, Джон, – смеясь, говорила его сообщница, – и ты от меня не уйдешь, Неужели тебе мало всех этих удобств? Когда-то ты довольствовался меньшим. И я не так уж безобразна и отвратительна.

– Я тоскую по родине, – отвечал Джон Карр, – давай уедем в Англию, Сара.

Она громко забарабанила своими крепкими белыми пальцами по столу.

– Уехать в Англию? О нет, нет. Я знаю, что ты этого хочешь. Там ты почувствуешь себя господином. Заберешь мои денежки, а меня пустишь по миру. Я знаю тебя, Джек. Мы останемся здесь, голубчик. Здесь, где я смогу отдать тебя в руки первому полицейскому, если ты будешь плохо со мной обращаться.

– Чертовка!

– О, ты можешь оскорблять меня. Оскорбляй, сколько душе твоей угодно, Джек. Побей меня, если хочешь, но только не оставляй меня, иначе тебе худо придется.

– Ты странная женщина! – воскликнул он, невольно восхищаясь ею.

– Потому что люблю такого подлеца? Не знаю, быть может, я и люблю тебя за то, что ты подлец. Добродетельный человек надоел бы такой женщине, как я.

– Жалею, что я не остался

в Порт-Артуре, честное слово! Уж лучше бы мне остаться, чем тянуть эту лямку здесь.

– Тогда отправляйся обратно! Скажи только слово! Так препирались они без конца – она, наслаждаясь властью над человеком, который так долго ею помыкал, а он, теша себя надеждой, что недалек тот день, который принесет ему свободу и крупное состояние. И вот однажды представился такой счастливый случай. Жена его была больна, и неблагодарный мошенник, выкрав у нее пятьсот фунтов и захватив двух лошадей, добрался до Сиднея, а там купил билет на корабль, отправлявшийся в Рио.

Вырвавшись из неволи, Джон Рекс с большой осторожностью продолжал вести игру, в которой делал самую крупную ставку. Он отправился на континент, неделями жил в городах, где некогда мог обитать Ричард Дивайн, знакомясь с их улицами, а также с их старожилами, собирая по ниточкам сведения, чтобы потуже затянуть сплетенную им сеть. Но таких нитей оказалось немного: молодой повеса был слишком беден и непримечателен, так что в памяти людей он о себе следа не оставил. Но Рекс хорошо знал, какие необъяснимые совпадения могут вдруг изобличить самозванца. Случайно появится какой-нибудь старый товарищ или же компаньон исчезнувшего наследника и задаст всего лишь один пустяковый, но каверзный вопрос, который разорвет всю тонкую паутину его обмана с такой же легкостью, с какой меч Саладина рассек плывущий по воде шелк. Он не мог упустить ни единой мельчайшей подробности. Искусно и ловко он склеивал по кусочкам свою биографию, чтобы обмануть несчастную мать и стать обладателем одного из самых крупных состояний в Англии.

Вот история, которую он придумал. Он спасся с горящего «Гидаспа», и его подобрал в море корабль, направлявшийся в Рио. Не ведая о смерти сэра Ричарда и побуждаемый гордостью, которая, как известно, всегда была отличительной чертой его характера, он решил не возвращаться домой, пока судьба не одарит его богатством, равным, по крайней мере, тому, которого он лишился. В Испанской Америке он безуспешно пытался скопить такое богатство. Будучи иностранцем, путешественником, коммерсантом и моряком, он трудился четырнадцать лет, но потерпел неудачу. Растратив все свои силы, он наконец вернулся домой с покаянием, мечтая найти на английской земле уголок, где сложить свои бренные кости. Рассказ был вполне правдоподобен, и все его нюансы были тщательно продуманы. Можно было не опасаться, что штурман с захваченного «Морского ястреба», живший в Чили и разводивший скот в долинах Каррум-Плейс, вдруг оказался бы человеком, который не умеет ездить верхом или не знает морского дела и испанских обычаев. Хитроумный Рекс возводил свой план, основываясь на слабостях человеческой природы. Завещание, согласно которому молодой Ричард Дивайн являлся наследником, было подписано в 1807 году, когда его составитель испытывал первые радости отцовства. По условиям завещания, леди Дивайн назначались проценты – три тысячи фунтов в год – от имущества мужа, которое передавалось в руки двух опекунов до тех пор, пока ее старший сын не достигнет двадцатипятилетнего возраста, или до его кончины. В любом из этих случаев имущество подвергается реализации, и леди Дивайн получает сумму в сто тысяч фунтов, которая, будучи вложена на ее имя в консоли – так это было предусмотрено сэром Ричардом, – полностью возместит ей потерю процентных денег. Остальное имущество безраздельно наследуется его сыном, а в случае его смерти – его детьми или ближайшими родственниками. Опекунами были назначены отец леди Дивайн, полковник Уоттон Уэйд, и поверенный сэра Ричарда, мистер Сайлас Квейд, из фирмы «Перкинс и Квейд» в Тэвис-Ин. Перед смертью полковник Уэйд, получив согласие Квейда, передал права опекунства своему сыну – Френсису Уэйду. Но после кончины мистера Квейда фирма «Перкинс и Квейд» (представляемая со стороны Квейда его племянником, чьи деловые качества были воспитаны Лондоном), отказалась от дальнейшей ответственности, и Френсис Уэйд, с согласия леди Дивайн, продолжал оставаться единственным опекуном. Сестра сэра Ричарда и ее муж, Антони Фрер из Бристоля, давно уже умерли, и, как мы знаем, их сын Морис Фрер, удовлетворившись наконец участью, посланной ему судьбой, перестал интересоваться делами своего дяди. Поэтому Джон Рекс, вернувшийся под видом Ричарда, должен был убедить в своих правах только двоих – своего «дядюшку», Френсиса Уэйда, и свою «мать» – леди Дивайн.

Это оказалось проще простого. Френсис Уэйд, почтенный джентльмен, вечно пекся о своем здоровье и ненавидел всякого рода дела. У него было честолюбивое желание приобрести репутацию человека с изысканным вкусом. Владелец небольшого и независимого дохода, он после смерти отца безвыездно жил в Норт-Энде, превратив его в миниатюрный Строберри-Хилл. [17] Когда, по настойчивой просьбе сестры, он взял на себя ответственность за ведение ее дел, он вложил весь текущий капитал в трехпроцентные бумаги и с удовольствием наблюдал за тем, как росли его дивиденды. Леди Дивайн так и не оправилась от удара, нанесенного ей накануне внезапной кончины сэра Ричарда: твердо веря, что сын ее жив, она считала себя лишь его попечительницей и была готова тотчас же по его возвращении ввести его в права наследства. Брат и сестра жили уединено и четверть своего дохода тратили на благотворительность и всякого рода старинные безделицы. Оба с восторгом встретили возвращение скитальца. Для леди Дивайн это означало исполнение мечты всей ее жизни, ставшей частью ее самой. Для Фрэнсиса Уэйда это явилось освобождением от ответственности за чужой капитал, что всегда тяготило его простую натуру.

17

Строберри-Хилл –

замок в предместье Лондона, известный собранием картин и произведений старины.

– Дорогой дядюшка, я отнюдь не собираюсь вмешиваться в ваши распоряжения, – сказал Джон Рекс во время их первого свидания. – Это было бы черной неблагодарностью с моей стороны. Мои потребности невелики, их так легко удовлетворить. На днях я увижусь с вашими адвокатами и все улажу.

– Повидайся с ними как можно скорее, Ричард, повидай их немедленно. Ты знаешь, что я плохой делец, но я надеюсь, что ты найдешь все в полном порядке.

Однако Ричард со дня на день откладывал этот визит. Тесного общения с адвокатами он не желал. Но он твердо решил, как ему надо действовать. Он будет брать деньги у матери лишь на все необходимые расходы, а когда она умрет, он заявит свои права.

– Любезная матушка, суровая жизнь отучила меня от гостиных, – сказал он. – Не надо поднимать шума из-за моего возвращения. Дайте мне какой-нибудь уголок, где я смогу курить свою трубку, и я буду счастлив.

Леди Дивайн, преисполненная любви и нежной жалости – чувств, неведомых натуре Рекса, – согласилась, и в «мистере Ричарде» вскоре стали видеть мученика, попавшего в водоворот случайностей, человека, страдающего от собственного несовершенства, а потому и нуждающегося в снисхождении. Итак, вернувшись домой, блудный сын получил в свое распоряжение апартаменты, слуг и собственный счет в банке и принялся вволю пить, курить и развлекаться.

Пять или шесть месяцев он чувствовал себя как в раю. Потом эта жизнь стала ему надоедать. Бремя лицемерия – тяжкое бремя, а Рекс был вынужден постоянно носить его. Леди Дивайн требовала, чтобы он отдавал ей все свое свободное время. Она смотрела ему в рот, заставляла его в сотый раз рассказывать историю своих странствий. Она не переставала целовать его, плакать над ним и благодарить его за ту «жертву», которую он ей принес.

– Мы обещали друг другу никогда не говорить об этом, – сказала однажды несчастная леди, – но если любовь, которой я жила все эти годы, может хоть немного вознаградить тебя за то зло, которое я тебе причинила…

– Полно, полно, дорогая мама, – прервал ее Джон Рекс, совершенно не понимая, о чем она толкует, – давай больше никогда не говорить об этом.

Леди Дивайн немного поплакала, а потом ушла, оставив человека, выдававшего себя за ее сына, в полном недоумении и даже некотором испуге. Между леди Дивайн и ее сыном существовала какая-то тайна, которую он не мог постичь. Мать больше не упоминала об этом, а Рекс день ото дня становился все смелее и наконец решил забыть все свои страхи.

На первых порах своего ложного существования он был робок и осторожен. Затем успокаивающее влияние комфорта, почета и уверенность в собственной безнаказанности – все это несколько его облагородило. Он начал чувствовать себя таким, каким он был в те времена, когда именовался Лайонелом Крофтоном. То, что его неусыпно оберегала любящая женщина, что она день и ночь осыпала его ласками и называла «сыночком»; то, что на него с восхищением смотрели крестьяне и с завистью – почтенные господа; что ему все и во всем уступали – это было ново и приятно. Люди так хорошо к нему относились, что у него иногда даже появлялось искушение признаться во всем и предать себя в руки тех, кого он обманул. Но нет, – думал он, – это было бы безрассудством. Никто бы ничего от этого не выиграл, а он опять обрек бы себя на несчастье. Настоящий Ричард Дивайн был погребен в пучинах каторги, где захлебывался в волнах нечеловеческих страданий. Джон Рекс утешал себя тем, что присвоил имя человека, которого уже не было в живых, который никогда не сможет вернуться и уличить его, ибо мертвые не воскресают. Так успокаивая себя, он со временем становился все наглее, и его истинная натура все явственнее проявляла свою неприглядную сущность. Он жестко обращался со слугами, был безжалостен к собакам и лошадям, часто беспричинно груб и не щадил домочадцев. Вначале леди Дивайн, как большинство чувствительных женщин, щедро расточала свою любовь человеку, которого считала своим сыном, несправедливо обойденным судьбой. Но его грубые замашки, себялюбие и распущенность постепенно пробудили в ней отвращение. Сначала бедняжка боролась с собой, стараясь преодолеть инстинктивную неприязнь к нему, убеждая себя, что растущая в ее сердце ненависть к несчастному сыну – почти преступление. Но наконец она была вынуждена сдаться. В течение первого года Ричард вел себя вполне пристойно, но по мере того как круг его знакомых расширялся, а самоуверенность возрастала, он начинал то и дело забывать ту роль, которую вознамерился играть. Однажды он отправился погулять с каким-то веселым дружком, который считал за высокую честь принимать у себя за столом человека столь богатого. Ричард выпил гораздо больше положенного и явился домой пьяным до омерзения. Я говорю «до омерзения», потому что некоторые люди обладают искусством, пьянея, становиться веселыми и тем смягчать неприятное впечатление от своих выходок. Однако для Джона Рекса напиться лишь означало стать самим собой, то есть грубым и жестоким. Фрэнсиса Уэйда не было дома, а леди Дивайн уже удалилась ко сну, когда шарабан привез «мистера Ричарда». Почтенный дворецкий, открыв дверь, получил удар в грудь и приказание: «Бренди!» Обругав грума и отправив его ко всем чертям, Ричард, спотыкаясь, проследовал в столовую, где уже царил полумрак, однако слуги ожидали прибытия хозяина. Ричард крикнул: «Свечей!» Свечи тут же были принесены, и Ричард потехи ради стал забавляться тем, что капал на ковер растаявшим стеарином. «А сейчас у нас будет ллюминация!» – воскликнул он и, влезая грязными сапогами на дорогие кресла, царапая подошвами полированный стол, попытался прилепить свечи к серебряным канделябрам, которыми изысканный вкус Фрэнсиса Уэйда украсил столовую.

– Вы сломаете стол, сэр, – сказал слуга.

– И черт с ним! – рявкнул Рекс. – К-куплю другой. К-какое тебе дело до стола?

– О, разумеется, сэр! – ответил слуга.

– О, разумеется! П-почему разумеется? Что ты под этим разумеешь?

– Ничего, сэр, – ответил слуга.

– Если бы у меня был кнут, я б-бы тебя… ик… ик… Где бренди?

– Здесь, мистер Ричард.

– На-ка, выпей! Отличный бренди! Приведи слуг, и мы устроим танцы. Ты умеешь танцевать, Томкинс?

– Что вы, мистер Ричард.