Освенцим. Любовь, прошедшая сквозь ад. Реальная история
Шрифт:
Ближе к ночи Давид со всей семьей выходили на поиски пропитания. Весь город в сумерках, казалось, рыскал перебежками от укрытия к укрытию в поисках уцелевших булочных и бакалейных лавок, куда выстраивались вдоль стен нескончаемые очереди изголодавшихся мужчин, женщин и детей. Давид часами стоял в очереди за сахаром с бешено колотящимся сердцем: достанется ли? Или пришибет прямо здесь и сейчас?{110} Налеты и обстрелы продолжались безостановочно. Цены на базовые продукты и товары первой необходимости выросли в три-четыре раза, запасы продовольствия в столице иссякали, новых поставок не предвиделось{111}. Элиаху удалось раздобыть немного риса и сахара впрок, но надолго
Наконец 28 сентября 1939 года варшавский гарнизон капитулировал. К тому времени по всему городу полыхало около полутысячи пожаров. Свыше трех тысяч мирных жителей погибло лишь за последние сутки осады{112}. Блистательный месяцем ранее город лежал в руинах.
Через неделю Элиаху с утра пораньше вывел Давида и его старшего брата Моше глянуть на парад оккупантов. Под бой барабанов и во всеоружии перед взором принимавшего этот парад фюрера сначала чеканным шагом проследовала пехота в характерных касках с винтовками за плечами, затем прогарцевала кавалерия на сытых и статных конях, прошли колонны бронетанковых войск и артиллерии – под гулкими волнами накатывающего аккомпанемента пролетающих над головами соединений люфтваффе. И в центре источающий непоколебимую уверенность в себе Гитлер. А вдоль обочин – понурые зрители-поляки.
– Их никому не побить, – сказал Давид.
– Да ты что? – откликнулся Элиаху. – Кто тебя такому надоумил-то? Вот Англия – это мощь, это да!
Понятно было, что этот их спонтанный спор рассудит лишь время.
Между тем осколки снарядов и бомб, битое стекло и развалины домов с улиц быстро прибрали в мусорные груды подальше от проезжей части, дабы положить конец режущим глаз свидетельствам недавней бойни. И насилие с террором вступили в новую фазу.
Для тех, кто не лишился ни близких, ни дома и был избавлен от ужасов извлечения тел из-под завалов, жизнь быстро вошла в привычную колею в том плане, что стала походить на нормальную в части ритма и распорядка дня. Доступ в государственные школы был теперь евреям заказан, но Давид и так учился на частных курсах, куда теперь и вернулся. Вернулся к привычной работе и его отец.
Давида смущали лишь развешанные оккупационными властями плакаты с обращением к евреям на немецком и польском языках: Мы будем обращаться с вами, как со всеми прочими поляками, если прекратите обжуливать ближних, лгать и разносить вшей и тиф. О чем они вообще? Среди знакомых Давида не было ни жуликов, ни вшивых. Но юдофобская лихорадка все разгоралась, и Давид вынужден был не показывать из дома своего характерного носа без крайней нужды{113}.
Но вскоре евреям и дома спасу не стало. Эсэсовцы вламывались в их квартиры и посреди бела дня выносили мебель, а по ночам проводили выборочные обыски, больше смахивавшие на разбойничьи налеты. Наставив дула стволов на хозяев, офицеры приказывали сдать всю наличность и ювелирные изделия{114}. По всем столбам и витринам теперь красовались лаконичные плакаты: Жиды, вши, тиф. Смысл этого послания был ясен: евреи – источник заразы, угрожающей здоровью населения{115}. Им закрыли доступ в самые разные части города – парки, на центральные улицы, в крупные магазины{116}. С сентября 1940 года даже проезд в трамвае стал возможен лишь в специальных вагонах с табличкой: Только для евреев{117}.
12 октября 1940 года по недавно развешанным по всему городу громкоговорителям объявили, что Варшава разделяется на три зоны – немецкую, польскую и еврейскую. Всем варшавянам, кроме немцев, было велено до конца месяца убраться в отведенные им кварталы. Все, что евреи и поляки не успеют или не смогут с собой забрать, будет изъято{118}.
Всего тринадцать месяцев прошло после вступления Давида во взрослую жизнь, и вот тебе на: Большой театр, где он со своей семьей с детства наслаждался оперными ариями, лежит в руинах, как и его собственные мечты о переезде в Америку, ставшую недосягаемой…
Варшава оказалась на грани. Толпы поляков и евреев запрудили улочки. Пыхтя и кряхтя, толкали они тачки и тянули тележки со скарбом. Слово «дом» отныне звучало просто неуместно. Власти могли в любой день пересмотреть границы зон, реквизировать квартиры или издать новые предписания, кому убираться туда, куда будет велено. Забирали с собой только жизненно необходимое, чтобы всегда быть готовыми к новому перемещению. Прочее добро оставлялось на разграбление немцам. Столы со стульями и кровати с матрасами и постельным бельем становились достоянием прошлого; даже альбомы с семейными фотографиями бросали.
В октябре 1940 года за какие-то две недели было в приказном порядке выселено 80 000 поляков-католиков и на их место согнано 140 000 евреев. Так в Варшаве образовался новый Еврейский квартал, а по сути – карантинная зона с общей площадью пригодного для обитания жилья около 400 000 кв. м, хотя постепенно, по мере изменения ползучих административных границ, этот показатель вырастет до 1,5 млн кв. м. Границы гетто было нетрудно распознать по трехметровому ограждению с колючей проволокой{119}.
Давиду с его семьей переезжать не пришлось: Вишням «посчастливилось» изначально вписаться со своим домом в границы еврейского гетто. Но от «уплотнения» их это, само собой, не избавило: к их семейству из семерых человек подселили еще столько же. Они разместили у себя тетю и дядю Давида с двумя маленькими детьми и еще одну семью из трех человек{120}.
К тому времени Варшава из города – жемчужины музыки и архитектуры превратилась в нагромождение забаррикадированных трущоб. Оккупационные власти возводили новые стены чуть ли не ежедневно. Обитателям гетто оставалось лишь гадать, не закроют ли ворота на выход в город окончательно. Смогут ли они в ближайшее время хотя бы в светлое время суток наведываться в другие кварталы на работу, в гости или за покупками? Или их полностью изолируют от внешнего мира, устроив из гетто натуральную зону? Никто не мог знать. На учебные занятия в пределах гетто Давид ходить продолжал, а вот о пении в Большой синагоге пришлось забыть: оккупанты ее закрыли и стали использовать под склад реквизированной (иными словами, краденой) мебели{121}.
Отец Давида цеплялся за собственное дело до последнего, но немцы в скором времени экспроприировали и его мастерскую, укомплектовали ее арийцами, а самого Элиаху оставили безработным. С тех пор он вынужден был перебиваться случайными заработками, чтобы хоть как-то прокормить остро нуждающуюся семью, включая собственную жену с тремя сыновьями и двух малолеток, оказавшихся на его попечении.
Но Элиаху был человеком изобретательным. Имелись среди немецких военных, как он смекнул, и не шибко одержимые идеей истребления евреев. Элиаху и втерся в доверие к одному из таких относительно безобидных немцев. Он смолоду научился у отца-гробовщика столярному делу и представился этому сержанту люфтваффе столяром, предложив свои услуги его части{122}. Военно-воздушные силы (по-немецки Luftwaffe) входили в состав вермахта (Wehrmacht), вооруженных сил Германии, и относились, таким образом, к регулярным войскам. Находясь формально под началом Гитлера как верховного главнокомандующего, солдаты и унтер-офицеры вермахта не обязаны были при этом состоять в нацистской партии (полное официальное название: Национал-социалистическая рабочая партия Германии).