Освобождение Вены: роман-хроника
Шрифт:
Мы видели, как громыхая, в стороне, где дорога, пронеслось десятка два «тридцатьчетверок». Их вид внушал неодолимую мощь и уверенную стремительность.
Используя успех танкистов, к вечеру мы вышли к Балатону. Очертание озера на карте напоминает большой голубой боб. Вдоль берега — железная дорога.
У разъезда снова вспыхнул бой. Гитлеровцы упорно стараются удержать рубеж, не позволяя нам прорваться к воде.
В поисках укрытия от пронизывающего ветра мы укрылись в огромных бункерах — каменных подвалах со
Солдаты рассказывают, как гвардеец Чекин из роты Порубилкина, наступая на фланге роты с двумя дозорными, заметил скрывающихся немцев в одном бункере.
Замысел врага нетрудно было разгадать: пропустить боевой порядок роты вперед, а потом расстрелять из пулеметов и автоматов.
— Приготовить гранаты! — скомандовал Чекин дозорным. — Прикрепить к автоматам снаряженные магазины!
Приблизившись к бункеру, они ворвались в него, забросав осколочными гранатами. А потом открыли по немцам автоматный огонь длинными очередями. Намолотили изрядно, оставшиеся, побросав оружие, сдались в плен.
Передо мной на ящике из-под немецких снарядов горит в плошке фитилек. Вспоминаю события дня, пишу донесение. И хотя впечатлений накопилось множество, однако слова на бумагу ложатся нехотя, с трудом.
С утра вели бой за небольшое село, превращенное противником в опорный пункт. Ворвались в него вместе с танкистами. Потом танки один за другим лихо умчались на запад. А батальон продолжал наступать на юго-запад, к Балатону.
Из темноты показался Белоусов.
— Не очень мудри. Напиши, что вышли на такой-то рубеж, и укажи, где стали на якорь. Потери, конечно, не забудь да трофеи.
За Белоусовым появился Третьяков.
— Артемьев, — толкает он прикорнувшего сержанта, — раздай письма. Тут их скопилось великое множество.
Иван Павлович Третьяков вытряхивает из сумки письма. Конверты всех расцветок устилают ящик: желтые, белые, синие, самодельные — из листов ученической тетради, просто треугольники.
— Почта пришла! — объявляет во весь голос Артемьев и торопливо начинает перебирать письма.
В бункере все пришло в движение. Вокруг Артемьева разом столпились солдаты.
— Раздавай по порядку! Объявляй, кому есть! — слышатся голоса.
В огромном, со сводчатым потолком бункере засветились огоньки. Кто-то зажег изоляционную обмотку провода, в дальнем углу вспыхнул костерок, засияла керосиновая лампа.
Рядом садится Третьяков. Достает из кармана письмо. Не спеша, аккуратно надрывает конверт.
— Из дома?
— От жены.
Я вижу, как лицо Ивана Павловича то светлеет, то становится серьезным, даже хмурым. Читает он не спеша, сощурив глаз и затаив в уголке рта мундштучок. Прочитав письмо, аккуратно его складывает, прячет в карман гимнастерки. Трет рукою большой с залысинами лоб.
— Понимаешь, жена пишет, что детишки совсем разуты. Растут, чертенята. А что я могу сделать? Не пошлю же им ботинки отсюда! Так-то вот.
Подошел Порубилкин. На лице улыбка.
— От Татьяны получил!
Протягивает фотокарточку. Миловидная женщина с тонкими чертами лица и густой шапкой волос. А рядом — малыш. Глаза круглые, черные, нос пуговкой.
— Похож? — Володя выжидательно смотрит.
— Глаза твои, а нос… Нос — не Татьянки. У нее тонкий, прямой. И на твой как будто не смахивает.
— Ну как же так? — с обидой в голосе возражает Володя. — Слегка курносый, как у меня…
— А ведь в самом деле твой нос…
— Покажи свое чадо! — протягивает руку Белоусов, Он разглядывает карточку молчком, морщит в глубокие складки лоб. Из-за его плеча, прищурившись от едкого табачного дыма, всматривается Третьяков.
— Хорош парень. И жена симпатичная. Будешь писать ответ, передай привет от нас, — говорит он серьезно.
В дальнем углу бункера оживление.
— Вот это да! Праздник у тебя, Леха! Счастье подвалило! Повезло!
— Что там? — спрашивает Третьяков. — У кого праздник?
— Отец объявился, товарищ капитан, — радостно откликается Рубцов. — С лета сорок первого ничего не писал. Как ушел, одно письмо от него получили — и все. Оказывается, в плену был. А ведь домой-то пришла похоронная.
— Этих нет. — Сержант Артемьев кладет на ящик десятка полтора писем. — Одни в госпитале, другие — погибли! А где же лейтенант Ионова? Ей тоже письмо.
— Она раненых эвакуирует.
Фельдшер батальона Ионова появилась не скоро. Уже улеглось волнение, тут и там слышался храп. Спал Третьяков, дремал Белоусов.
— Разрешите доложить, — обратилась она к комбату. — Раненые отправлены, запасы медикаментов пополнены.
— А, Ионова… добре, добре. — Комбат с трудом поднял отяжелевшие веки. — Можете отдыхать.
Ионова небольшого роста, плотно сбита, с дерзким взглядом.
— А тебе, Валя, письмо, — протянул я конверт, собираясь выйти из бункера.
— Это из дома! От мамы и сынульки! — едва взглянув, узнала она по почерку на конверте.
Сына она любила самозабвенно. Не расставалась с его фотографией.
Мать Ионовой с внуком были эвакуированы осенью сорок второго года из Москвы и жили где-то в Средней Азии. Муж, офицер, в прошлом году погиб нa фронте.
Горе она перенесла в одиночку, не делясь ни с кем…
Сейчас Валентина Ионова уронила вдруг голову на ящик и беззвучно зарыдала.
— Что случилось, Валя?
Не поднимая головы, она протянула мне измятое, со следами слез письмо.
— Игорек мой! Игорек! Сынулик!..
«Дорогая доченька! У нас случилось горе, большое и неутешное. Умер любимый наш Игорек. Я и сама не пойму, как это случилось. Болел недолго и умер».