От голубого к черному
Шрифт:
— Для вас важно то, что в группе вас именно трое? — спросила Дженис. Волосы у нее были выкрашены в черные и красные полоски. — Быть «Треугольником»?
— Сложно сказать, — ответил я. — Когда мы записываемся, мы добавляем разные инструменты. Я бы не возражал, если бы у нас появились клавишные или, может быть, кларнет. В студии, по крайней мере.
Карл покачал головой:
— Тогда бы мы перестали быть «Треугольником».
— Ну да.
Он бросил на меня ледяной взгляд. Я пожал плечами и закусил губу. Она задала Карлу несколько вопросов о его стихах, его пристрастиях. В ответ на неизбежный вопрос о
— Дэвид, ты играл в блюзовой группе, — сказала она. — Это ведь довольно мачистская музыка? Может быть, даже женоненавистническая?
— Как Бесси Смит? Или Нина Симон?
Интервью не заладилось.
— Послушайте… музыка — это одно дело, а люди, ее играющие — другое.
— Не уверен, что их можно разделить, — сказал Карл. — Но это как в диалектике. Люди меняют музыку, музыка меняет людей.
Дженис задумчиво глотнула ром–колы. Затем посмотрела на Йена.
— А как вы вписываетесь в эту картину?
— Я играю на ударных.
Когда интервью появилось в июньском номере «Пустого трепа» в 1992 году, оно сопровождалось сценической фотографией группы. Наши лица казались неровными, призрачными, рты широко открыты. Но это был всего лишь дефект дешевого ксерокса. Дженис объявилась, позвонила Карлу и спросила, не хотим ли мы с ним встретиться с ней и выпить в Сэтли. Я был расстроен из–за потери работы, поэтому извинился и позволил ему пойти одному. Больше меня не приглашали.
Я был у Карла в тот вечер, когда она позвонила. Он мало что сказал, но то, как он пробормотал «Дэвид здесь», и удушливая интимность его голоса сказали мне достаточно. Я напоил его, это никогда не составляло труда, и спросил, что произошло. Он, казалось, испытал облегчение, рассказав мне, точно теперь его обременяло на одну тайну меньше.
— Мы слишком близки с тобой, — сказал он. — Это для меня как предохранительный клапан. Для сохранения баланса.
Я закрыл глаза и услышал, как он вздохнул.
— Прости. Дэвид, посмотри, посмотри на меня.
Он стоял возле окна, подсвеченный рыжим закатом. Его спина казалась выточенной.
Споры всегда порождали во мне странную смесь желания и беспомощности. Я протянул руку и коснулся его плеча.
— Не надо меня дурачить, — сказал я. Воспоминания об Адриане нахлынули на меня. Я почувствовал себя сессионным музыкантом. Его рубашка натянулась под моей рукой.
— Не думай, что я останусь здесь, что бы ни случилось.
— Я не твоя собственность, Дэвид.
— Да, блядь, ты не моя собственность. Речь идет не о моногамии, все дело в доверии.
В силу привычки моя рука скользнула по его груди, погладила его сосок. Он тяжело дышал.
— Хорошо, послушай. Дженис — просто друг. Мои отношения с ней могут закончиться в любой момент. Если ты и впрямь этого хочешь, они закончатся прямо сейчас. Но что было, то было. Если ты хочешь остаться со мной… Я вовсе не собираюсь тебя дурачить. Я не хочу тебя потерять.
Мы быстро поцеловались, затем он посмотрел на меня. Его глаза походили на темные провалы.
— Я прощен?
— Не хрена испытывать на мне свои католические штучки. Ладно. Я хочу сказать… все нормально. Точно.
Он не знал, чего мне стоило сказать это. Когда я закрыл глаза, передо мной возникло лицо Адриана. Но Карл был другим. Он крепко обнял меня, точно его потрясла мысль, что я могу нуждаться в нем. На улице зажглись фонари. Мы отправились в постель и медленно трахнули друг друга. Когда мы лежали, обнявшись, наш пот смешался, я подумал, может быть, Карл завел этот роман, чтобы испытать мою верность — или свою.
Пару раз после этого он говорил мне, что встречался с Дженис. Они перестали видеться несколько недель спустя, хотя Карл не говорил мне до тех пор, пока мы не отправились в тур в конце лета, и я спросил, поедет ли с нами Дженис.
— Может быть, придет на одно из выступлений, — ответил он. — Но мы больше не встречаемся, все закончилось в июне.
Я подумал, ты должен был сказать мне. Но едва ли мне хотелось, чтобы он рыдал у меня на плече. Он так и не рассказал мне, почему они порвали, так что я решил, что это из–за меня или из–за группы. Теперь это слилось в единое.
Первыми вещами, что мы записали, стали «Город комендантского часа» и «Стоячая и текучая вода». Поначалу нам никак не удавалось воскресить энергетику живого выступления. Карл хотел, чтобы группа записывала все разом, но Пит продолжал твердить, что лучше работать над каждым элементом по отдельности.
— Ты ведь не смешиваешь краски, когда они уже на полотне. Все сведется, не волнуйся. Думай так: диск уже существует, он витает в воздухе. Мы должны ухватить его. Что–то вроде спиритического сеанса. И точно восприняв эту идею буквально, он наложил такое искусственное эхо на ударные Йена и гитару Карла, что звук почти потерялся в собственных отголосках.
В те времена использование странных звуковых эффектов было чуть ли не обязательным для любой инди–рок–группы, которая хотела, чтобы ее воспринимали всерьез. Таким образом они доказывали, что не невинны, не являются ссыкливым малышом в теплой курточке. Все группы, начинавшие на «Creation» или «4AD» с наивным, случайным, сырым звучанием, теперь записывали сюрреалистические, вдохновленные наркотиками пластинки с тщательно продуманным ощущением дезинтеграции. Карл был новичком в таких делах — ему нравились The Cocteau Twins, чьи записи мне всегда напоминали обои Уильяма Морриса — и, казалось, был рад тому, что его вокал утопили в волнах искажений.
Мне пришлось сказать: «Если никто не услышит слов, то на хрена писать приличные тексты?»
Другой крутой примочкой в то время считался грязный звук американского хардкорового «андерграунда». Благодаря таким группам, как Husker Du, Pixies, Nirvana масса довольно спорного материала обрела коммерческий потенциал. В основном то была вполне традиционная поп–музыка, сыгранная в буйном стиле с тяжелым басом и кучей шума. Для английских рок–групп это стало напоминанием о том, что музыка может ранить. Американская пресса не считала это музыкой, не воспринимала ее: ей пришлось превратить это в «явление», чтобы выбросить это из головы, так же британская пресса поступила с панк–роком. Каждый саунд был определен последующим. Даже в «серьезной» рок–журналистике, каждый новый саунд становился в каком–то смысле ядром — core: хардкор, слоукор, спидкор, сэдкор. Кто следующий? А Майкл Болтон тогда «мягкий кор»? А Мадонна — «эгокор»? Когда зацикливаешься на слове, оно лишается всякого смысла.