От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Цветаева почувствовала, что теряет дочь. И опять в основе конфликта – нужда, грязный быт без просвета. Аля уже взрослая девушка, красивая, но… нищая. В негласном союзе с отцом они объединились против матери. Отец всегда на ее стороне, при любом скандале. А ссоры участились, стали атрибутом общения. Уже в 1934 г. семьи в нормальном ее понимании у Цветаевой не было.
«Моя дочь, – писала Цветаева Вере Буниной 22 ноября 1934 г., – первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ. И, наверное – последний. Разве что – ее дети». В том же году Аля после очередного скандала надолго уходит из дома. В 1935 г. всё повторяется. Марина дала дочери пощечину. Эфрон вновь принял позицию дочери, дал ей немного денег и сам посоветовал
Аля после многократных «вразумляющих» бесед с отцом искренне стала считать, что место ее – в СССР и стала рваться туда. Именно отец убедил ее, что только на родине она сможет жить спокойно: работать и строить свою жизнь. Она первой получила визу на въезд. Подоплека очевидна: надо, чтобы Эфрон не забывал, кто у него «в закладе» там, в СССР.
15 марта 1937 г. Аля уезжала, уезжала, не скрывая радости. Хотя Иван Бунин, когда Аля зашла проститься, сказал ей: «Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири!» Как в воду глядел…
На расстоянии, вдали от матери Аля мгновенно подобрела. Ее письма во Францию – сплошной восторг. В СССР ей нравится всё, абсолютно всё. Она быстро нашла работу: переводила, делала иллюстрации для журнала «Revue de Moscou». И даже впервые влюбилась, ждала ребенка.
… Наконец, Мур. Его отношения с матерью прошли все те же стадии, что и у его сестры. Пока был ребенком, им любовались, его «показывали» гостям, его баловали. Он рос в полном сознании, что именно он – центр мироздания. «Мур труден», – писала начинавшая понемногу трезветь мать; «дети его не любят». Да, таких не просто «не любят», в детстве таких бьют нещадно. Били сверстники и его. А он вымещал обиды на матери. Она терпела от него всё и даже позволяла ему то, на что более не имел права никто, – тратить попусту ее время, отрывать ее от творчества, сил на которое и так оставалось совсем немного.
И как-то незаметно для матери превратился Мур в юношу с профилем Марины Цветаевой и с замороженным сердцем Кая.
С таким сыном она и приедет в СССР.
Проблема возвращения на родину была с Цветаевой постоянно, ни на минуту не оставляя ее. Ибо Россия была в ней всегда, а она «вне России» – лишь временно.
Но именно России. СССР был для нее не родиной, но новой страной, ее она не знала и боялась.
В 1931 г. Цветаева написала стихотворения «Страна». Приведем из него две строфы:
С фонарем обшарьтеВесь подлунный свет!Той страны на карте –Нет, в пространстве – нет.Выпита как с блюдца, –Донышко блестит.Можно ли вернутьсяВ дом, который – срыт?И в том же году в одном из писем к Анне Тесковой: «Всё меня выталкивает в Россию, в которую – я ехать не могу. Здесь я не-нужна. Там я невозможна.»
И все же Цветаева была верна собственным убеждениям, которые изложила еще в 1925 г. в журнале «Своими путями»: «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью». Та Россия была для нее незаживающей раной, и вернуться в Россию было для нее равносильно тому, чтобы самой на свою
Она, как талантливый поэт, видела сквозь время, она наперед знала свою судьбу, вернись она в СССР. То был не страх, а почти математически точное знание того, что ее там ждет. Да еще чисто женское (материнское) предчувствие несчастья для всей ее семьи.
В 1931 г. Цветаева написала С.Н. Андрониковой-Гальперн: «Не в Россию же мне ехать?! Где меня (на радостях!)… упекут. Я там не уцелею, ибо негодование – моя страсть (а есть на что!)». А за три года до этого в одном из писем к Анне Тесковой Цветаева заметила с отчаянной иронией: «… России (звука) нет, есть буквы: СССР, – не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся… В России я поэт без книг, здесь – поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно».
В 1934 г. Цветаева пишет стихотворение, в котором вновь – в который раз! – всё о том же: о безвозвратно утерянной ее родине:
Тоска по родине! ДавноРазоблаченная мор'oка!Мне совершенно всё равно –Где совершенно – одинокойБыть, по каким камням домойБрести с кошелкою базарнойВ дом и не знающий, что – мой,Как госпиталь, или казарма.Но это всё – слова, литература. А в жизни всё обстояло куда прозаичнее. Ее семья – сначала муж, а затем и дочь – твердо решили ехать в СССР. Как только это случилось, Мур насел на мать и не отстал, пока она не сдалась. Поражает, кстати, та легкость, с которой Цветаевой, в отличие от ее мужа, дали советский паспорт. Скорее всего, из-за того же Эфрона: она оставалась во Франции живым свидетелем того позорного провала иностранной разведки НКВД. И надо было ее срочно увозить оттуда. Не исключено поэтому, что не столько Мур, сколько умелые и вкрадчивые речи агентов советских спецслужб сыграли решающую роль – Цветаева покорилась неизбежности. К тому же в СССР уже ее живая плоть – дочь, да и муж – крест ее вечный. Сбросить его она не могла, не дойдя с ним до самого края…
Она уезжала в Москву «не-жить», а где «не-жить» – какая разница. Уезжали одни, без провожающих. Так решили в советском посольстве. «Едем без проводов… Как собаки, – писала она А. Берг, – как грустно (и грубо) говорю я… Пока о моем отъезде – никому. Пока сами не заговорят».
С дороги написала последнее письмо Тесковой: «Сейчас уже не тяжело, сейчас уже – судьба». Ехала она не на родину – в могилу. И знала это.
В Москву приехали 18 июня 1939 г.
Первое, что узнала по приезде, – сестра Ася в лагере еще с сентября 1937 г. Поселили их всех под Москвой, в Болшево. Там же уже жила семья еще одного бывшего советского агента Клепинина. Это была дача застрелившегося профсоюзного вождя М.П. Томского. Теперь она была на балансе НКВД. Цветаева обо всем этом, само собой, не знала.
Воздухом советского счастья воссоединившееся семейство дышало недолго: 27 августа 1939 г. на глазах матери и отца арестовали беременную Алю. После длительных издевательств из нее «выбили», чего добивались: ее отец – французский шпион. (Аресто-вать провалившегося своего агента НКВД не мог себе позволить. Об этом стало бы известно другим, пока функционирующим их резедентам, и отразилось бы на их работе. А так надежнее: шпион должен быть разоблачен.)