От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Шрифт:
Теперь можно было ехать и за ним. 10 октября 1939 г. арестовали Сергея Эфрона.
Дом опечатали, и Цветаева с сыном оказались на улице. Пришлось напроситься постояльцами к Елизавете Эфрон в проходную комнату большой московской коммуналки.
Цветаеву и так встретили в Москве прохладно, а узнав, что она жена и мать «врагов народа», и вовсе стали шарахаться, как от прокаженной.
Писала Александру Фадееву: просила дать хоть какое-нибудь жилье. Он ответил: решительно невозможно, у нас в Москве слишком много прекрасных поэтов, значительно больше, чем жилья. Так что, уж как-нибудь сами. Присоветовал ехать в Голицыно,
Писала Берия, пыталась заступиться за мужа и дочь. Не ответил.
Так ее припекло, что гордая Цветаева унизилась до просьбы к бездарному П. Павленко, одному из писательских функционеров: «Положение безвыходное… Исхода не вижу. Взываю к помощи».
Кто-то из наивных присоветовал ей собрать сборник своих стихов и издать их. Тогда, мол, узнают, какой она поэт и все изменится к лучшему. Ухватилась и за эту соломинку. Сборник подготовила быстро. Но критик К.Л. Зелинский в конце 1940 г. написал «как надо»: это не поэзия, а формалистические выкрутасы. Цветаеву подобная оценка ее творчества оскорбила до глубины души. Вынуждена была «нагнуться до ответа»: «Человек, смогший аттестовать такие стихи как формализм – просто бессовестный. Я это говорю – из будущего. М.Ц.».
Советская система монотонно вжимала ее в землю. Она это, конечно, чувствовала. Но цеплялась за жизнь из-за Мура. Только он держал ее (пока) на этой земле. И даже его черствость, грубость и откровенное, почти не скрываемое, презрение были для нее роднее, чем просто жизнь в «Бедламе нелюдей».
Отправила телеграмму Сталину: «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева». 31 августа 1940 г. ее вызывали в ЦК. В жилье отказали. «Москва меня не вмещает», – написала она.
22 июня 1941 г. Германия напала на СССР. Началась Отечественная война. Но для Цветаевой война шла с 1939 г.: уже оккупированы ее Прага и ее Париж. Она была почти уверена, что немцы возьмут и Москву.
Решила эвакуироваться. На теплоходе плыли в Татарию. Место ей нашлось в Елабуге, в то время – настоящем захолустье. Жить там без работы, без общения было невыносимо. Да и просто – не на что.
И 26 августа 1941 г. Цветаева пишет свое последнее «заявле-ние».
Почти невозможно представить, до какого же состояния ее надо было довести, чтобы за подписью Цветаевой в историю советской литературы вошла следующая страшная бумага:
«В Совет Литфонда.
Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева».
Этот клочок бумаги будет звучать приговором советской тоталитарной системе до тех пор, пока «в подлунном мире жив будет хоть один пиит».
Написала на имя председателя Литфонда, поэта (!) Н. Асеева, друга Маяковского.
После такого заявления выход один – в петлю.
31 августа 1941 г. Марина Ивановна Цветаева повесилась.
Оставила короткое письмо сыну: «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это – уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить.
Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Сын одобрил шаг «М.И.». Не мамы, а именно М.И. И – одобрил. Даже писать страшно. Если бы Цветаева могла знать такое, повесилась бы много раньше.
Не будем обсуждать, чт'o все же довело Цветаеву до этого безумного шага. Всё! Вся ее жизнь. Жизнь на нервах и надломе. Последней же каплей могло быть что угодно: и страх перед приходом немцев (они активно наступали на Москву), и непрерывные скандалы с сыном, и полная (окончательная) ее ненужность никому. Даже Муру. И ему она – в тягость * .
Жизнь осталась позади. Она уже давно жила после жизни.
И последнее. Советская система свое дело сделала. Все семейство Цветаевых она извела под корень.
* И еще одна запредельная вещь повторилась через 20 лет: в 1920 г. Марина не пошла хоронить свою дочь Ирину, в 1941 г. не участвовал в похоронах матери ее сын.
Але дали 8 лет лагерей. По тем временам – не срок. Потому что «чиста» была. Ее арестовали только для оговора отца. Ну, а потом – не выпускать же. Срок отбывала в Туруханском крае. В 1949 г. ее, как и многих, взяли повторно. Потом реабилитировали. Остаток жизни Аля посвятила увековечению памяти матери. Она писала в своих воспоминаниях: «Мама любила меня дважды в жизни – в раннем детстве и когда я была в тюрьме».
С.Я. Эфрона допрашивали 18 раз. Держался мужественно. Никого не оговорил. От побоев стал терять рассудок. 16 октября 1941 г. его расстреляли.
Мура 26 февраля 1944 г. призвали в армию. 7 июля того же года он погиб.
Осип Мандельштам
«Я – непризнанный брат,
отщепенец в народной семье»
Осип Мандельштам был одним из самых «отторгаемых» советской системой поэтов – и при жизни, и после. Первый посмертный сборник его стихов «Воронежские тетради» был опубликован в 1966 г., т.е. почти через сорок лет полного забвения. Неудивительно, что Мандельштама, одного из ярчайших русских поэтов, которого Анна Ахматова и Иосиф Бродский, не сговариваясь, назвали великим, в «народной семье» не знали, он был, что и сам признал, «отщепенцем». Его имя никогда не было на слуху читателя. Только гуманитарная интеллигенция помнила такого поэта, и лишь немногие могли прочесть его стихи наизусть.
Чем это можно объяснить? Только одним. Он писал о том (причем в самое то время!), о чем другие и думать боялись, о чем не говорили даже шепотом, а уж бумаге думы свои крамольные не доверяли никогда.
Мандельштам не был поэтом, обличающим отдельные недостатки системы, как В. Маяковский например, он просто изображал окружающую его жизнь столь «образно», что от этого начинали шевелиться волосы.
Но иногда обличал и он. Тогда поэзия неизбежно уступала место плакату, а энергическая притягательность образов – горечи словесной желчи. Именно таким оказалось его стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…», которое сам автор мог бы с полным основанием посчитать своей «предсмертной запиской». А оно стало самой «сердцевиной его жизненного и творческого пути», да еще и «поэтическим подвигом», как посчитал Никита Струве.