От полуночи до часа кошмаров
Шрифт:
— Я под впечатлением, — насмешливо сказал Эд. — Интернат или публичная библиотека?
— Общеобразовательная школа, — ответила Мария. Надо отдать ей должное, она была находчива. К несчастью, ее мужества ей хватало ненадолго, оно кончалось раньше, чем она находила подходящие слова. Ее голос снова задрожал, и она не выдержала широкую гримасу Эда.
— Эй-эй! Нечего спорить, — сказала Элен. — Сейчас совершенно неподходящий момент.
— И совершенно неподходящее место, как мне кажется, — прошептал я, наклоняясь к Юдифи. Она пододвинулась ближе ко мне, обхватила себя руками, и я увидел, что она сильно дрожит. Было холодно, но не настолько, подумал я. — Вы можете говорить, что хотите, но мне здесь не по себе.
— Если вам интересно мое мнение, то это все инсценировка, —
— Во всяком случае, Флеминг умер по-настоящему, — сказала Элен. — В этом вы можете быть совершенно уверены.
— А ведь что-то в этом роде действительно можно фальсифицировать? — спросила Юдифь. Она не смотрела прямо на Элен, а неуверенно оглядывалась вокруг. Так как все мы стояли в круге света, отбрасываемом фарами автомобиля, мне было видно, как встали дыбом нежные бесцветные волоски на тыльной стороне ее кисти и на шее. Она действительно мерзла. — Несколько спецэффектов, как в кино, хороший актер…
— В таком случае он должен быть чертовски хорошим актером, — сказала Элен. — Пульса нет, сердцебиения нет, к тому же красные глазные яблоки — я бы сказала, что этот тип достоин минимум трех Оскаров, — она тихо рассмеялась, но так презрительно, что только за одно это я ее почти возненавидел. — Я же врач, детка.
— Ну, это только предположение, — защищалась Юдифь. Она задрожала еще сильнее и еще ближе подошла ко мне. Я видел, что она действительно очень сильно замерзла, а также я понимал, что она только того и ждет, что я обниму ее, чтобы согреть. А почему, собственно, нет? Несмотря на десять или пятнадцать фунтов лишнего веса, она была довольно миниатюрной. И это была легкая добыча.
Дверь наверху открылась, и появился Цербер.
— Можете войти, — сказал он. — Все готово.
— А, раздача рождественских подарков! — сострил Эд. — Надеюсь, свечи горят и гирлянды на елке зажжены?
Он эффектным движением кинул сигарету вниз, и я проследил — надеюсь, незаметно — за маленьким красным огоньком, который скатился по ступеням и рассыпался на крошечные искорки далеко внизу. Я не уверен, что какая-то часть меня не следила за этим окурком с жадностью. Довольно солидная часть. Я уже начал чувствовать никотиновый голод. Не такой же я идиот, чтобы бежать вслед этой сигарете, чтобы сделать затяжку. Однако я был не слишком далек от того, чтобы сделать это.
Элен было потянулась к своей сумке, но Цербер сделал повелительный жест.
— Оставьте багаж на месте. Я тотчас принесу его наверх.
— Вот это сервис, — ухмыльнулся Эд. — Мы, оказывается, способны обучаться!
Хозяин гостиницы не удостоил это замечание ответом, он отошел назад и еще шире открыл дверь. Помещение за дверью было таким же темным, как и двор. А что, если, подумал я про себя шутя, в этот самый момент, когда Цербер вошел в эту темноту, он бы превратился в горбатого старца, жидкие седые волосы которого падают на плечи и который держит горящий газовый фонарь в руке, идя перед нами с согнутой спиной и уводя нас все глубже и дальше в лабиринт залов и ходов. И в этом лабиринте с каменных сводчатых потолков свешивается запыленная паутина, похожая на дырявые серые паруса, расставлены древние рыцарские доспехи, которые шевелятся, когда мы не смотрим на них.
Если по правде, мне не удавалось думать об этом в шутливом тоне. Я просто уговаривал себя — на первых порах с некоторым успехом, — а на самом деле я уже почти находился во власти панического страха, что это произойдет на самом деле, как только я войду в эту огромную дверь. Видение было абсолютно абсурдным, но с тех пор, как я попал в это странное место, происходила масса абсурдных вещей. Казалось, Грайсфельден находился где-то на краю света или совсем рядом от него. Возможно, логика здесь уже не работала и, возможно, чувство, что в темноте за дверью притаилось нечто, не было абсурдным.
Нет, конечно, все это ерунда. Это просто истерика. Настоящая, старая, клиническая истерика. Не больше и не меньше.
Чтобы доказать себе самому, что я смелый, я стремительно направился к двери и даже, опередив Элен и Эда на последней ступеньке лестницы, первым вошел в дверь.
Помещение, в которое я попал, было не таким темным, как я ожидал. Яркий свет автомобильных фар, попадавший в помещение, рассеивал мрачную темноту зала, и хотя света было немного, однако достаточно для того, чтобы было очевидно, что Цербер остался Цербером, не превратился в носящего фрак дворецкого из шоу ужасов. Видно было немного, однако ощущение простора и звонкое, распространяющееся вдаль эхо наших шагов говорили о величине помещения, возможно, это был далеко уходящий туннель или галерея, которые часто бывают в старых крепостях или господских замках. Может быть, и в старых монастырях такое бывает? Я должен был признать, что я ничего об этом не знаю, и я решил при случае спросить об этом Марию.
Через некоторое время мои глаза привыкли к тусклому освещению внутри, и я стал различать некоторые детали помещения. Зал был очень большим, как я и предполагал, и, казалось, был совершенно пуст. Цербер направился к широкой, уходящей в темноту лестнице, которая находилась на противоположной стене зала и вела наверх, однако прошел мимо и открыл дверь, которую до сих пор в темноте не было видно. Из двери в залу упал желтый свет, и я увидел, что пол, по которому мы шли, был выложен черно-белыми плитами в шахматном порядке. В воздухе слегка пахло гарью, но не свежей гарью, а так, как пахнет я помещениях, в которых долгие годы топят каменным углем печи или открытые камины.
Юдифь, которая тем временем как-то незаметно снова присоединилась ко мне и шла рядом, вдруг ускорила шаг, как будто она боялась, что Цербер закроет дверь за собой и оставит нас одних без помощи в этом ватном мраке.
И, хотя эта мысль показалась мне глупой, все же и я ускорил шаги, поскольку, само собой, мне просто не хотелось отстать и оказаться у двери последним или вовсе оторваться от компании.
Я все еще пытался как-то притворяться перед самим собой.
И, тем не менее, я оказался последним, кто следом за Юдифью вошел в дверь, причем так старался не отстать, что чуть не натолкнулся на ее спину. У меня практически не было конкретного представления о том, что мы встретим там, за дверью, но, тем не менее, я был разочарован. За дверью не было ничего необычного — всего лишь большая, почти пустая кухня, обставленная в стиле пятидесятых или шестидесятых годов, если то, что там имелось, еще можно было называть обстановкой. Большая часть мебели была вынесена, и на линолеумном полу оставались лишь светлые прямоугольные следы, обрамленные темными грязными пятнами. Из обстановки осталась лишь допотопная, огромная газовая плита, такая сомнительная, что я вряд ли рискнул бы воспользоваться ею, даже если бы она была запакована в упаковку производителя и снабжена сертификатом безопасности, а также огромный двухстворчатый холодильник, который выглядел старым только на первый взгляд: он был выполнен в дизайне пятидесятых, но был новехонек. В нескольких шагах от двери стоял громоздкий дощатый стол с раздвижной столешницей, за который могли бы вполне легко усесться двенадцать персон. При этом было лишь восемь сидячих мест: вокруг стола стояли дешевые пластиковые стулья, которые сейчас увидишь почти в каждом сквере возле больших торговых центров и в кафе под открытым небом.
— Уютненько, — сказал Эд. — Я под впечатлением. Не ожидал такого роскошного приема.
— Садитесь, — коротко сказал Цербер. — В кофейнике есть кофе. Я сейчас вернусь.
— Не так быстро, — стремительным движением Эд преградил ему дорогу. — Что все это значит? Мы что, ехали сюда только для того, чтобы попить кофе?
Цербер сдвинул брови и сделал шаг навстречу Эду, но тот не сдвинулся с места. Я спросил себя, насколько далеко могут зайти оба, чтобы не отступить от своих ролей. Надеюсь, не до печального конца. Хозяин гостиницы, все-таки бывшим хиппи, который, несмотря на свою напускную грубость, никогда не зайдет так далеко, чтобы применить силу, а манера Эда выделяться была такого рода, за которой обычно скрывалась довольно очевидная трусость.