От рук художества своего
Шрифт:
Васильевский остров переименовали в Преображенский. Там квартировал государь-отрок Петр Второй. Его Меншиков поселил у себя. Стал ему дядькой.
Александр Данилыч, говорили, был недавно опасно болен, даже составил завещанье. Он просил в нем прощенья у всех, кого неправо обидел, а юному государю советовал беречь здоровье свое и в забавах, до которых тот был большой охотник, держаться умеренности и осторожности.
А над Русью стоял вопль, толпы нищих бродили и пели лазаря по всем дорогам, умножились такие, что не могли пропитать себя. Народ роптал, а самые бедовые брались за топоры. Молодцы, для которых чужая душа не стоит и гроша, да и своя шея в копейку, ходили из края в край и добирались аж
И этого Матвеев не знал, а посему, как только весть о кончине Екатерины достигла Голландии, он, живописный ученик и бывший пенсионер, стал собираться домой. Хватит!
Почил император, почила и его державная супруга. Ну, и его ученью, стало быть, наступил конец…
Екатерина то ли по старой памяти, то ли по душевному своему расположению следила за успехами голландского пенсионера, и он, Матвеев, письменно припадал к ногам ее величества: «По именному вашего Царского Пресветлого величества указу оставлен я всенижайший раб ваш в галандии в городе Амстердаме и вручен в каманду господина агента фан ден Бурга ради научения живописного художества к которому имею прилежание великое дабы мне убогому рабу вашего величества верным слугою до скончания быть за вашу царскую милость и за спроприятство». А как только ее не стало, Андрей сел на корабль в Ревеле и через две недели прибыл в Санкт-Петербург.
С собой бывший пенсионер привез свидетельства и реляции. Первое было от фан ден Бурга:
«Мы, агент Его Императорского Величества Всероссийского в аустрийских Нидерландах фан ден Бург и прочая, засвидетельствую сим, что имел дирекцию смотреть на поступки и проживание господина Матвеева, российской нации, который послан по указу Ея Императорского Величества Екатерины I в Голландию для научения у славных мастеров живописному и персонному художеству. Господин Матвеев пребывал у Арнольда Боонена, Кареля Моора, Якоба де Витта и Класса ван Схора. В учении он молодец изрядный.
Науку господин Матвеев продолжал здесь похвально и достойно, не понуждаемый, а по доброй своей охоте.
За многое время моей дирекции он избежал всякого нарекания и знатно преуспел в деле живописном, получив серебряну медаль в Антверпенской академии художеств. И сие подтверждается мною и моей обыкновенной печатью.
В Амстердаме Иуня 14 дня 727 года. Агент фан ден Бург. Отослано в самой скорости».
Не полагаясь на одно лишь свое свидетельство, хитроумный фан ден Бург, необъяснимо великодушный к Андрею, приложил еще и реляцию: «Андрей Матвеев прислан от Ея Императорского Величества, блаженной памяти Императрицы Екатерины, в 716 году, учился живописному художеству в Амстердаме, в Брабандии, також в Антверпене, и его мастерства во всякий год пробы в Петербурх посылал и с собою он, Матвеев, привез. Науке живописной вышеозначенный Матвеев весьма довольно научился, искусен стал отменно, а ныне по приказу с другими обучавшимися возвращается, и уповаю, что он Вашему Императорскому величеству угодные услуги показать может. Агент фан ден Бург в Амстердаме».
Было у Андрея и еще одно свидетельство, пожалуй, самое для него дорогое — от любимого им мастера. При Андрее оно писалось, ему было прочитано, с ним обсуждено, и, видит бог, это было истинное ему благословенье.
«Свидетельство господину Андрею Матвееву, данное мною, персонных и живописных дел мастером Бооненом, в Амстердаме 13 мая 727 года. Я, нижеподписавшийся, живописец, персонных дел мастер, свидетельствую сим, коим образом Андрей Матвеев два года под моею дирекциею был по приказу господина фан ден Бурга, агента и коммерции советника Его Императорского Величества Великороссийского, для науки живописного художества и персонного дела со всем к тому принадлежательством, и как он помянутое время препроводил со
Во уверение подписал я сие в Амстердаме 13 дня мая 1727 года Арнольд Боонен, персонных и живописных дел мастер, о чем имеется печать городского магистрата».
Все это держал Андрей в кармане, у самого сердца.
И вот теперь он ходит по городу, глядит и все не может наглядеться. Такого он и вообразить себе не мог. Улицы, мосты, строенья, каналы, вывески. «Трактирный дом Петра Милле», а сверху намалевано несколько круглых румяных рож — пьют, жуют, хохочут. И под этим надпись: «Продажа всяких питий и табаку». Иноземцы и купеческие люди тут завсегдатаи. Сам царь, что завел эти трактиры и австерии, тоже любил зайти сюда и пропустить на скорую руку добрую рюмку анисовой водки и заесть ее тут же кренделем.
* * *
Да! Разительно переменился город за одиннадцать лет. Застроилась вся набережная линия — от Почтового двора до самой Адмиралтейской крепости. Царь хотел превратить свой парадиз в Венецию или в Амстердам. И его неукротимая воля почти справилась с этим. Еще юношей видел Андрей, как сгоняли сюда мужиков и расселяли их где попало — кого в мазанки, кого в казармы, сколоченные на живую нитку. Десятки тысяч молодых и немолодых мужиков, пропахших потом, дымом, нуждой, строили, голодали, болели, умирали.
После об этом городе напишут так: «Богатырь его построил. Топь костями забутил».
Народу всякого теснилось несметное количество. По улицам текли шумные рои. Каждого из прибывших прозывали на свой лад. Если рязанец, то он синебрюхий, если ярославец — так белотелец, вяземских звали сдобными, а чухломских рукосуями. Отличались рукосуи от синебрюхих не только прозваньем, но и уменьем. Каждый знал свое. Каменщиков и кирпичников поэтому набирали в Суздале, плотников — в Галиче, землекопов — в Белоруссии. Все они жили впроголодь, вставали затемно, взывали к богу и тут же начинали костерить поматерну этот кромешный ад, выплывший из речных волн и болот. Может, и верно, от костей и крови их и стоит город, как скала, не чуя под собой зыбкой основы. На крови он поставлен мужицкой и ею укреплен нерушимо.
А мужики еще и шутили: «Как ни бьемся, а к вечеру напьемся!» А что еще им оставалось?
— Эх, и сладок мед с калачом! — вздыхал кто-то из мужиков.
— А ты-то сам едал ли? — спрашивал другой.
— Я не едал, а летось брат на Москве бывал, так там боярин едал — говорит, что сладок!
— Ну и поцелуй того боярину в задницу, а душу не трави!
Петр завел повсюду хлебные магазины с предписанием иметь в них запас не менее как на два года — ржи, муки, круп, овса, сухарей, толокна и солоду. Теперь они давно пустовали. И, попискивая, сновали там отощавшие, озадаченные мыши. Вот что наделал проклятый голод.
С утра чернь набивалась в харчевни, где задешево можно было получить сбитень, щи, калачи и квас, грешневики и уху.
Страна голодала, а столица ела и строилась.
Появились в ней заводы, один изготовлял черепицу, другой — на Выборгской стороне — водку. Бойко работали компанейский пивоваренный и сахарный заводы, игольная фабрика, мануфактуры. Шла оживленная торговля с иностранными державами. Царь Петр это дело понимал тонко и хитро. Он говорил: «Ее, иноземную торговлю, надобно уподоблять молодой девке. Ту ни пугать, ни печалить не должно, только ласкать и одаривать — вот и будет она твоя». Но половина того, что зарабатывалось, тут же и уплывала в чужие кошели и карманы.