От рук художества своего
Шрифт:
Я испытал острое наслажденье, когда заметил, что мастера, десятники, работный люд стоят и смотрят на мое сооружение, когда сняли леса. Почему они стоят? — подумал я. Значит, им нравится то, что я сделал. А раз нравится, — значит, они все мои друзья…
Семь лет назад мне было передано высочайшее повеленье императрицы: по обе стороны Больших палат на галереях в Петергофе сделать деревянные апартаменты с пристойными покоями. Я сделал, как велено. Полную перестройку Большого Петергофского дворца я закончил два года назад, летом 1750 года. Когда-то дворец строил Леблон, переделывал его еще в 1722 году Микетти. Тогда было все не так — один флигель стоял в середине, галереи вели к боковым флигелям. Они были в два этажа высотой с окошками на крыше. По бокам Земцов пристроил два корпуса. А я решил добавить еще один этаж, повысив крышу
Императрица часто наезжает в Петергоф. Провожают ее сюда из города пушечной стрельбой с Петропавловской крепости. У дочери Петра страсть к балам, танцам, нарядам, выездам. Здоровая жажда жизни распирает ее.
В прошлом году я полностью закончил церковь, а ныне представил проект отделки аванзала, пикейной и штатс-дамской. Дворец мой уже зажил вовсю: знатные персоны обоего пола, знатное шляхетство и господа чужестранные министры съезжаются по вечерам на балы. Как часто здесь гремит музыка, сверкают лампионы. Гулять — не работать.
Бражничать да пировать лишь коза нейдет, а человек любой — только помани!
Блеск версальского двора меркнет в сравнении с русским. В роскоши мы всех за пояс заткнули. Рассказывали мне, что во время одного из пожаров у нашей императрицы сгорело почти четыре тысячи платьев. А в гардеробе ее, по рассказам, еще пятнадцать тысяч штук, два сундука шелковых чулок и несколько тысяч башмаков и туфель. Нешуточную армию можно одеть и обуть…
Тем, кто хорошо знал архитектора, показалось, что с годами Варфоломей Варфоломеевич стал более угрюм, молчалив, и мрачноватое выражение все чаще можно было встретить теперь на его лице. Его преданность искусству была прежней, и он целыми ночами просиживал над чертежами, наскоро забываясь в коротком предутреннем сне.
Рабочие будни его были заполнены, как и прежде, до отказа. А может быть, угрюмость и молчаливость означали всего лишь повысившуюся сосредоточенность, потому что Растрелли стал еще больше ценить каждый миг жизни, торопясь еще многое успеть сделать. Он понимал, что времени в обрез, спешил, а потому и смотрел на все более жестко, трезво, испытующе.
Засиживаясь до рассвета над чертежами, Растрелли мысленно пробегал сквозь арки, озирал словно с высоты птичьего полета свои пятиглавые храмы, проходил по роскошно отделанным покоям своих дворцов, видел сочную, решительную лепку грота в Царском Селе. Вспоминал Купеческую лестницу в Большом Петергофском дворце, мрачную львиную маску над воротами Строгановского дома, неповторимых кариатид, которых он немало наделал. Плохо ли, хорошо ли, но сколько он уже всего понастроил! Даже сам диву давался. "Ну, с богом!" — подбадривал он себя, словно стряхивая оцепенение воспоминаний и образов.
Давая волю своей фантазии, счастливой, капризной, изысканной, Растрелли, еще только вчерне намечая колокольню Смольного монастыря, уже явственно, во всех деталях видел ее внутреннее убранство. С волшебным мастерством сочинял он свои архитектурные сказки, вступая в свободное соперничество с самыми величайшими зодчими. Мир уже и до него был наполнен такой замечательной архитектурой, что она легко превосходила все понятия живущих об этом предмете. В пятнадцатом веке в Москву приехал итальянец Аристотель Фиораванти и построил Успенский собор в Кремле — один из шедевров зодчества, а через три века другой итальянец — Варфоломей Растрелли — проектировал Смольный монастырь на месте бывшего Смольного двора, что гнал прежде смолу для всего русского флота. И тоже создал неувядаемый шедевр русского зодчества. Что же такое был этот Смольный монастырь, который еще рождался в чертежах Растрелли? Это было очень убедительное свидетельство творческой самостоятельности мастера. Это была торжественность необыкновенная. Это была благородная величавая простота. Весь Санкт-Петербург увидел, что гений Растрелли развернулся здесь во всю свою ширину. Но кто знает, каких усилий стоило этому самому гению
Растрелли сосредоточенно чертил, опираясь на свое умение схватывать самое существенное. Он с радостью видел, как все формы Смольного храма, обретая скульптурность, выходят небывало четкими, вздымая неудержимую стремительную ось-колокольню все выше и выше.
Формы этой колокольни сохраняли первоначально заданные пропорции. Фрагменты стен наплывали друг на друга сами по себе, появлялись членения, арочные пролеты. И все это возникало вроде бы без всякой связи с диктующей волей самого зодчего.
В горячке счастья и сладкого забытья, которое давала ему эта работа, Растрелли держал в цепкой памяти все самое лучшее, что было создано в прошлом. Держал, но и боролся с ним, бросал вызов. Не гордыней нашептанный, а долгом, душой и гением. Он припоминал самые разные постройки, ему не надо было листать книги и альбомы с зарисовками. Память его была свежа, как в юности. Что такое архитектура Вюрцбургского замка Бальтазара Неймана? Она отменна, но Смольный — нечто другое. И дрезденский Цвингер хорош, и Александро-Невский монастырь Трезини превосходен — его схема как раз подходит к Смольному, и дворец Брюль близ Кельна — ах, какие там ажурные перила, какие лепные украшения и парные колонны! Но мне нужны другие ориентиры, нужны русские монастыри допетровских времен. Смольный должен нести национальные черты. Пусть в нем проявятся во всю мощь особенности России как державы истинно великой, пусть Смольный вберет в себя красочный и необъятный мир народного воображения. Смольный — это здоровье и сила, бесстрашие, живописность и блеск. Это золотые купола, каменные лестницы, небывалое впечатление простора. Без французской чинности и немецкой вычурности, без деспотического порядка и манерности. Это памятник России, воздвигнутый в ее честь.
Приехав юношей из Парижа в Петербург, Растрелли искренне изумился русской архитектуре — простой, грациозной, внушительной, наивной, вечной, рассчитанной на века. Ее создали таланты, гении…
Василий Блаженный, Покров на Филях, Успение на Маросейке — да только этих трех храмов хватило бы, чтобы любой убедился: в народе, создавшем такое, очень сильно чувство жизни, которое ничем не вытравишь, а еще в нем — большая жажда красоты…
"Талант, гений — и тот и другой достойны уважения, — подумал Растрелли, — а в чем же разница между ними, есть ли она?"
Поразмышляв об этом, отдыхая от работы, Растрелли пришел к выводу, что разница между ними есть, но весьма незначительная, ничтожная: вода не кипит при девяноста девяти градусах, а при ста кипит, вот этот один градус и отделяет талант от гения.
Санкт-Петербург строили очень хорошие мастера. Они изучали русскую архитектуру, европейскую, скрещивали, сближали их. Получалось смешение разных стилей и манер, чуть грубоватое, но живое. Позднее будет замечено: не было той властной руки, которая одна только может сложить из разорванных клочьев гигантское целое. Не было в России художника-великана, которому по плечу была бы задача и который наложил бы на Петербург свою печать.
Такой человек в Петербурге появился.
Это был Франческо Растрелли.
И вот, сидя глубокой ночью в Петергофе, в полнейшем одиночестве, он думал о том, что и Смольный монастырь, и Большой дворец ему особенно удались, их можно смело отнести к числу самых лучших, самых продуманных, самых законченных из всего, что он сделал.
Петергоф и Смольный больше всего и полнее выразили его веру в силы и возможности человека. Конечно, сам грандиозный масштаб всего архитектурного ансамбля предоставлял зодчему большие возможности. Подчиняя всю постройку своей основной идее, Растрелли в то же время придерживался поставленной перед ним императрицей задачи — продемонстрировать пред всеми искреннюю набожность матушки-царицы, которая не жалеет средств на украшенье божьего дома. Ну и, само собой, нужно было, разумеется, поразить взор нарядностью и роскошью. А потому даже чертежи Растрелли, которые шли на утверждение, были предельно красочны: все фасады зданий монастыря изобиловали вазами, статуями, флагами, золочеными куполами. Густая позолота декоративных деталей, голубизна стен и белых колонн создавали праздничное зрелище.