Отчаяние
Шрифт:
К полудню температура начала расти. Я надеялся, что впаду в забытье, в беспамятство. Иногда жар усиливал и обострял ощущения, но я все равно надеялся, что он прогонит новое понимание, которое хуже, чем боль.
Не прогнал.
Зашла Мосала. Я улыбался, кивал, но ничего не говорил и не слышал ее слов. Две секции ширмы остались, третью убрали, и, поднимая голову, я видел больного напротив – худого мальчика под капельницей и его родителей. Мать держала его за руку, отец тихо читал вслух. Вся сцена казалась мне бесконечно далекой, словно
Мосала ушла. Я задремал.
Потом я заметил, что кто-то стоит в ногах кровати, и все тело пронзил электрический ток. Нездешний трепет.
Сквозь безжалостную реальность в палату вошел ангел.
Дженет Уолш повернулась вполоборота ко мне. Я приподнялся на локтях и крикнул испуганно и восхищенно:
– Кажется, я наконец понял. Зачем вы это делаете. Не как… но зачем.
Она поглядела на меня, чуть удивленно, но все так же невозмутимо.
Я попросил:
– Пожалуйста, поговорите со мной. Я готов слушать.
Уолш слегка нахмурилась, терпеливо, однако недоуменно. Крылья ее трепетали.
– Я знаю, что обидел вас, и жалею об этом. Сумеете ли вы простить? Я хочу услышать все. Хочу понять, как это у вас получается.
Она молча смотрела на меня.
Я спросил:
– Как вы лжете о мире? И как убеждаете себя в собственной правоте? Как можно видеть всю правду, знать всю правду – и по-прежнему притворяться, будто это неважно? В чем секрет? В чем хитрость? В чем колдовство?
Лицо мое уже пылало от жара, но я подался вперед, надеясь, что идущее от нее сияние передаст и мне новое, меняющее все видение.
– Я стараюсь! Поверьте, я стараюсь! – Я отвел глаза, не находя слов, озадаченный ее необъяснимым присутствием. Тут накатила судорога; я не мог больше скрывать, что во мне стягивает кольца огромный змей-демон.
Я сказал:
– Но когда истина, нижний мир, ТВ… хватают вас за руки и стискивают… – Я поднял руку, желая пояснить, но она еще раньше непроизвольно стиснулась в кулак, – Как вы можете отворачиваться? Делать вид, что их нет? По-прежнему дурачить себя, будто вечно стоите над всем этим, тянете за ниточки, вечно правите миром?
Пот заливал глаза, мешал видеть. Я вытер его сжатым кулаком, рассмеялся.
– Когда каждая клетка, каждый долбаный атом вашего тела выжигает на коже: Все, что вы цените, чем дорожите, ради чего живете, – просто пена на поверхности вакуума глубиной десять в тридцать пятой, – как вы продолжаете лгать? Как закрываете глаза?
Я ждал ответа. Утешение, избавление было совсем близко. Я просительно вытянул руки.
Уолш тихо улыбнулась и вышла без единого слова.
Я проснулся рано утром, в поту. У меня снова был жар.
Майкл сидел подле кровати и что-то читал в ноутпаде. Из-под потолка шел рассеянный свет, но слова на экране горели ярче.
Я сказал:
– Сегодня я пытался стать всем, что я презираю. Но не сумел и этого.
Он отложил ноутпад и стал ждать, что я скажу дальше.
– Я погиб. Погиб окончательно.
Майкл взглянул на монитор, покачал головой.
– Вы скоро выкарабкаетесь. Через неделю не сможете даже вспомнить, как себя чувствовали.
– Я не про холеру. У меня было… – Я рассмеялся и чуть не вскрикнул от боли, – У меня было то, что «Мистическое возрождение» назвало бы духовным кризисом. И никого, к кому обратиться за утешением. Ни любимой, ни страны, ни народа. Ни религии, ни идеологии. Ничего.
Майкл сказал тихо:
– Счастливец. Завидую.
Я вытаращил глаза, возмущенный его бессердечием.
Он сказал:
– Некуда спрятать голову. Как страусу на рифовой равнине. Завидую. Вы кое-чему научились.
Я не знал, что ответить. Меня начало знобить, я обливался потом и в то же время замерзал. Все тело болело.
– Беру назад слова про холеру. Пятьдесят на пятьдесят. И то и другое одинаково хреново.
Майкл заложил руки за голову и потянулся, потом удобнее устроился на стуле.
– Вы – журналист. Хотите выслушать историю?
– А срочной медицинской работы у вас нет?
– Я ею и занят.
Живот схватывало снова и снова.
– Ладно, слушаю. Если позволите снимать. О чем история?
– О моем духовном кризисе, конечно.
– Мне следовало догадаться, – Я закрыл глаза и вызвал Очевидца – машинально, в долю секунды, и, только вызвав, застыл от изумления. Я разваливаюсь на куски, а эта машина – такая же часть меня, как кишки и мышцы, – работает безупречно.
Он начал:
– Когда я был маленький, родители водили меня в прекраснейшую церковь мира.
– Эту строчку я уже слышал.
– На сей раз она правдива. В методистскую церковь в Суве. Это было большое белое здание. Снаружи простое, строгое, как амбар. Однако у него был ряд окон из цветного стекла, небесно-голубого, розового, золотого, – компьютерных витражей, изображавших сцены из Писания. Стены до самого потолка украшали цветы сотни различных видов: гибискусы, орхидеи, лилии. На скамьях тесно сидели люди, все в своих лучших, самых ярких одеждах, все пели, все улыбались. Даже проповеди были прекрасны, никакого адского огня, только радость и утешение. Не запугивание грехом и проклятьем, а ласковые призывы к доброте, любви, милосердию.
Я сказал:
– Звучит замечательно. И что случилось? Бог послал парниковый эффект, чтобы положить конец кощунственному счастью?
– Ничего не случилось. Церковь стоит.
– Но ваши дороги разошлись? Почему?
– Я слишком буквально понимал священные книги. Они велят оставить младенческое. Я и оставил.
– Теперь вы ерничаете.
Он помолчал.
– Если вы правда хотите знать путь к бегству… Все началось с притчи. Знаете историю про лепту вдовицы?
– Да.