Отчаяние
Шрифт:
– Она никогда и не намеревалась. Но либо от нее ускользнул скрытый смысл ее же собственной работы, либо кто-то посторонний, получив данные по сети, возьмет за основу ее чисто физическую ТВ и разовьет применительно к теории информации. Это вопрос нескольких дней. Или часов.
Я сидел, уставившись в пол, охваченный внезапной злостью. Нахлынули воспоминания обо всех виденных сегодня вполне земных ужасах.
– Сидишь тут и городишь какую-то муть! Как ты можешь? А как же технолиберация? Солидарность с пиратами? Борьба против бойкота?
Свои скромные возможности я уже исчерпал, связи мои ничего не дали, но Акили, казалось мне почему-то,
– А что, по-твоему, мне следует предпринять? – спокойно проговорил(а) он(а). – Я не солдат; как выиграть битву за Безгосударство, не знаю. Очень скоро больных Отчаянием будет больше, чем людей на всем этом острове, – и если анализом эпидемии смешения не займутся антропокосмологи, никто другой этого и подавно не сделает.
Я горько рассмеялся.
– Значит, ты тоже веришь, что это самое понимание всего сведет нас с ума? И правы последователи Культа невежества? Из-за ТВ все мы начнем биться в истерике и орать как оглашенные? А я только уверовал, что ничего такого не случится.
Акили неловко поерзал(а).
– Не знаю, почему люди так тяжело это воспринимают, – Впервые сквозь твердую уверенность в голосе сквозили нотки страха, – Но… смешение до момента «Алеф» наверняка аномально, ущербно; ведь, не будь в нем некоего изъяна, первая же жертва Отчаяния объяснила бы все и стала Ключевой Фигурой. В чем суть изъяна, я не знаю – чего не хватает, почему частичное понимание так травмирует психику, – но как только ТВ будет завершена… – Он(а) не закончил(а) фразу.
Если момент «Алеф» не положит конец Отчаянию, все невзгоды войны в Безгосударстве по сравнению с этим – ничто. Не будет ТВ – впереди у нас всеобщее умопомешательство.
Мы оба погрузились в молчание. В лагере тишина, лишь вдалеке плачет ребенок, да позвякивают кастрюли – в соседних палатках готовят ужин.
– Эндрю? – проронил(а) наконец Акили.
– Да?
– Посмотри на меня.
Я повернулся и впервые с моего прихода в лагерь глянул Акили в лицо. Никогда еще не видел я эти темные глаза такими сверкающими! Умные, взыскующие, полные сострадания глаза. Безыскусная прелесть этого лица пробудила в душе глубокий дивный отклик; трепет узнавания, зародившись в темных глубинах мозга, прокрался по позвоночнику. При одном взгляде все тело заныло, завибрировал каждый мускул, каждое сухожилие. Но это была желанная боль: словно, избитого, меня бросили умирать, и вдруг – невероятно! – я очнулся.
Вот кто для меня Акили. Последняя надежда. Воскрешение.
– Чего ты хочешь? – проговорил(а) он(а).
– Не понимаю, о чем ты.
– Ну перестань. Тут слепой не увидит, – Чуть нахмурившись, он(а) изучающе смотрел(а) мне в лицо – озадаченно, но без упрека, – Была тут моя вина? Намек? Приглашение?
– Нет.
Я готов был сквозь землю провалиться. И все же больше всего на свете, больше жизни хотелось коснуться этого тела.
– Случается, люди превратно истолковывают поведение асексуала. Мне казалось, я делаю все, чтобы внести в наши отношения полную ясность, но если у тебя возникло ошибочное чувство…
– Да, возникло. Еще как, – перебил я. Голос срывался. Перехватило горло. Я помедлил секунду, пытаясь совладать с дыханием, потом ровно произнес: – Твоей вины тут нет. Извини, что обидел тебя. Я пойду, – И начал подниматься на ноги.
– Нет, – Акили остановил(а) меня, положив руку на плечо, – Ты мой друг. Тебе плохо. Мы это уладим.
Он(а) встал(а). Потом присел(а) на корточки и начал(а) расшнуровывать ботинки.
– Что ты делаешь?
– Иногда тебе кажется, будто ты что-то знаешь, кажется, будто что-то уразумел. А на самом деле – нет. Пока не увидишь собственными глазами.
Он(а) стянул(а) через голову свободную футболку: стройное, не слишком мускулистое тело, идеально гладкая грудь – ни грудных желез, ни сосков – ничего. Я отвел глаза. Вскочил. Прочь, прочь отсюда! Задавить это желание! Знал же с самого начала: все пустое. И все же я стоял, не двигаясь с места, точно парализованный. В глазах плыло. Кружилась голова.
– Напрасно ты. Не было в этом нужды, – выдавил я.
Акили встал(а) рядом. Я смотрел прямо перед собой.
Взяв мою мгновенно вспотевшую правую ладонь, он(а) положил(а) ее себе на живот – плоский, мягкий, ни волоска – и повел(а) вниз, к ложбинке между ног. Ничего! Лишь гладкая кожа, прохладная, сухая, – а потом крошечное мочевыводящее отверстие.
Какое унижение! Сгорая от стыда, я вырвал руку. На языке вертелась ядовитая колкость насчет «африканских традиций». Слава богу, вовремя прикусил язык. Все еще избегая встретиться с Акили взглядом, я отступил подальше, насколько позволяли скромные размеры палатки. Волна злобы и отчаяния захлестнула меня.
– Почему? Как можно так возненавидеть свое тело?
– Здесь нет ненависти. Просто я не собираюсь идти у него на поводу, – стараясь не раздражаться, мягко ответил(а) он(а) – как же, должно быть, устаешь без конца оправдываться! – Я же не считаю тебя эдемистом. Сторонники Культа невежества сами себя загоняют в крошечные клетушки, какие только могут отыскать, и знай себе поклоняются этим оковам – случайным свойствам, дарованным им по рождению, диктуемым биологией, историей, культурой… и готовы обрушиться на каждого, кто смеет указать им, что воздвигнутые ими тюремные решетки на самом деле в миллионы раз мощнее. Но мое тело – не замок. Но и не навозная куча. Эти крайности – для всяческих идиотских мифологий. Технолиберация так вопрос не ставит. Все, что держит тело в узде, так или иначе сводится к физике. Вот в чем заключается глубочайшая истина. Мы можем подвергнуть наш организм любому преобразованию, которое допускает ТВ.
Эта холодная рассудочность лишь заставила меня отшатнуться еще дальше. Под каждым словом я готов был подписаться – и все же, как за соломинку, цеплялся за сжимающий сердце инстинктивный ужас.
– Эта самая глубочайшая истина была бы истиной, если бы ради нее тебе не пришлось пожертвовать…
– Мне ничем не пришлось пожертвовать. Разве что коренящимися в недрах лимфатической системы врожденными инстинктами, вызывающими под воздействием неких зрительных и феромонных раздражителей первобытные поведенческие реакции, и потребностью в выбросах в мозг небольших доз эндогенных опиатов.
Я повернулся и разрешил себе поднять глаза. Он(а) ответил(а) непреклонным взглядом. Хирурги поработали на славу; ни малейшей внешней дисгармонии, тело ничуть не деформировано. Что толку сокрушаться о потере, существующей лишь в моем воображении? Никто не неволил, силком не калечил; Акили сам(а), в здравом уме и твердой памяти, принял(а) решение. Разве вправе я желать сказать: «Вылечись»?
И все равно меня трясло от злости. И все равно не терпелось наказать – за все, что он(а) со мной сделал(а).