Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935
Шрифт:
Еще заранее долго обдумывали, как передать кулич Сергею Евсеевичу, чтобы он понял, что кулич освящен. Для духовенства такой нужды не было, они сами освятят, а ему нужно было передать именно освященный. Прежде всего, никак нельзя было передать кулич испеченный по всей форме, пришлось ограничиться большим хлебом из сдобного «куличного» теста. Когда о. Константин дома, раньше обычного времени, освящал его, в середину хлеба вставили свечу и постарались, чтобы отверстие от нее было как можно заметнее, да еще накапали крутом воском. За этими заботами не учли «бдительности» охранников: странное отверстие смутило их, они передали кулич разрезанным на части.
История
«После причащения, пропев «Христос Воскресе», разрезали всем по половине яичка, – писал о. Сергий, – по куску кулича, пасхи, освятили и разговелись. На душе было радостно, вспоминали своих семейных, которые в это время тоже должны были разговляться».
Трудно было думать, чтобы чувства обоих батюшек были так прямо противоположны. Несомненно, оба они, как и все присутствовавшие, испытывали в это время и горе, и радость, но у одного преобладало одно чувство, а у другого – другое, что они и оттенили в своих письмах.
Праздничные запасы духовенства, да и других, скоро пополнились. На пасхальной неделе передачи принимали каждый день, и в следующие дни недостатка в праздничной пище уже не было.
Глава 4. Тяжелые дни двенадцатой камеры
В пятницу на пасхальной неделе, поздно вечером, из камеры вызвали о. Азарию и молодого Синицына – о. Виктора. Через несколько минут после этого внизу громко затрещал мотор автомашины – она никуда не шла, просто поднимала самый сильный шум, какой только из нее можно было извлечь. Среди заключенных существовала уверенность, что это делается для того, чтобы заглушить выстрелы в подвале. Так или не так, может быть, вызванных вывезли в этой машине за город, – факт тот, что оба они, самые молодые и, пожалуй, самые тихие, исчезли бесследно.
Трудно даже представить, что переживал оставшийся в камере старший Синицын. Да и о. Сергий, конечно, не однажды примерял на себя этот случай – разве не могло так произойти с ним и его Костей? Но пока, слава Богу, не произошло. Опять они счастливее других.
Как уже говорилось, о. Азария был из Хвалынского монастыря. Между этим монастырем и заволжскими селами издавна существовала связь. Когда в одном из сел почему-либо не оказывалось священника – заболел, умер, а нового еще не назначили, или, как теперь, арестовали – прихожане ехали в Хвалынск и привозили на время иеромонаха. Даже в то время, когда правый и левый берег еще находились в разных епархиях, для этого не требовалось больших формальностей: по-видимому, раз навсегда существовала какая-то договоренность.
Вот так и о. Азария два года назад попал в Теликовку на место Локаленкова, а потом и в Пугачевскую тюрьму, хотя Хвалынск в административном отношении подчинялся Вольску, значит, Саратову. Молодого иеромонаха хорошо знал и жалел Вольский епископ Андрей (Комаров), управлявший в свое время Саратовской епархией. Возможно, что он и рукополагал его. Одна хвалынская монахиня, знакомая и с тем, и с другим, даже передавала сказанные ей слова епископа: «Сорвали мою розочку! Только расцвела, ее и сорвали!»
Слова эти, как будто, не в духе Владыки Андрея, человека, отнюдь не склонного к сентиментальности. Но, с другой стороны, Владыка в высшей степени обладал способностью говорить с каждым на доступном тому языке. Так что, возможно, в разговоре с простодушной и уже действительно немного сентиментальной женщиной он и употребил такое, понятное для нее выражение.
Когда идешь со свидания, не сразу включаешься в условия обыденной жизни. Все еще слышишь слова отца, видишь выражение его лица, досказывающее то, чего нельзя сказать при свидетеле. Выйдя за ворота, первое время почти не замечаешь окружающего. В таком состоянии была Соня, когда до нее донеслась фамилия Синицыных. Она оглянулась и увидела молодую женщину, одетую почти по-деревенски, и девочку лет одиннадцати-двенадцати. Они сидели на земле и разбирали возвращенную им передачу. В руках женщины была длинная связка кренделей (бубликов), такая длинная, что конец ее извивался по расстеленному на земле мешку – надолго приготовили. Из разговора матери и дочери было понятно, что им не дали свидания, да и передачу приняли только одну, старшему Синицыну, другую вернули. Они были очень огорчены, но, кажется, это было скорее разочарование, чем беспокойство. Просто им очень хотелось увидеть своих, они всю дорогу и еще задолго до поездки мечтали об этом, а не получилось; худшего они не имели в виду.
Соня долго стояла в сторонке, украдкой поглядывая на вдову и сироту, которые еще не подозревали, что стали ими. Может быть, нужно сразу сказать им правду, или пусть они еще сколько-то времени ее не знают? Наконец, девушка ушла, так и не определив, что правильно, – не хватило решимости сказать.
Нам неизвестно, что чувствовали и как держали себя оба молодые священника в свои последние минуты. Родные и вообще близкие погибших, безусловно, тяжело переживали это событие, но с христианской точки зрения кончина их была блаженной: они удостоились принять ее на пасхальной неделе, да еще вскоре после причащения Святых Тайн.
Несколько позднее освободили Зюкова, одного из обитателей двенадцатой камеры. Радовались за него бескорыстно, так как этот случай не мог ни в ком вызвать надежды на повторение. Освободили его по ходатайству старшего сына Чапаева, Александра, которого батюшка спас в 1918-м году. Тогда Зюков служил в том селе, где жила семья Чапаева. Чапаевы даже занимали большую часть священнического дома, где семье священника была оставлена всего одна комната.
Как-то ночью в село ворвались белые. Неизвестно, где спряталась жена Чапаева, а детей кто-то направил к батюшке. У него самого была куча ребятишек, они спали вповалку на полу. Испуганных маленьких гостей уложили между ними. Когда белые, обыскав весь дом, зашли в эту комнату, им оставалось только посочувствовать, что у батюшки такая большая семья, и что детям так тесно спать.
Спустя двенадцать лет Александр Чапаев вспомнил этот случай и, в свою очередь, спас своего спасителя.
В 1931 году в Саратове был посвящен для Пугачева новый епископ, как и митрополит Саратовский, тоже Серафим. Это было и радостно, и горько, – значит, «в верхах» потеряли надежду на возвращение епископа Павла. Характерны для обстановки и психологии тех лет слова, сказанные митрополитом Серафимом при наречении нового епископа: «Посылаю тебя на крест. А с креста не сходят – с креста снимают».