Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935
Шрифт:
Провожающих удивило, даже обеспокоило то, что среди духовенства не было Владыки, но вскоре увидели и его. Вслед за первой колонной, с промежутком в несколько шагов, двигалась вторая такая же или еще больше; в ней шагал Сергей Евсеевич. Владыка же, по-прежнему величавый, хоть и похудевший и побледневший, шел один в промежутке между колоннами, не очень на виду, но все-таки как будто в центре, и время от времени, незаметно от конвойных, небольшим крестом благословлял народ.
Если пройти город поперек, от ворот монастыря до вокзала – это не очень большое расстояние. Но этап, да еще такой большой, да еще с городским духовенством, повели в обход города. И все-таки – откуда только кто узнал – заключенных
Верховые напирали на толпу, теснили ее лошадьми, но толпа, как хорошо подошедшее тесто, сжимаясь в одном месте, выпирала в другом. Соня и Наташа давно познакомились с этим скорбным путем, и теперь им с их спутницами удалось избежать опасных мест, где конвой мог оттеснить их. То идя рядом, то ныряя в переулке и появляясь из других, они старались наглядеться на дорогих им людей, и тем дать возможность видеть себя. Для большинства это было в последний раз.
А Владыка все благословлял и присутствующих и, может быть, в их лице всю осиротевшую паству.
Казалось, это была картина из первых времен христианства.
На вокзал пришли рано, состав еще не подали. В задних рядах раздалась команда встать на колени. Так всегда ставили заключенных, чтобы они выделялись среди окружающего народа и за ними легче было бы следить. В толпе провожавших послышался ропот – неужели и священников поставят на колени? Нет, их только заставили сесть на свои вещи.
Еще сколько-то времени держались друг против друга отправлявшиеся и провожавшие. Слава Богу, и о. Константин пришел… Как только могли так быстро донести его слабые ноги! Стояли молча и смотрели. Только Миша время от времени отходил ко второй колонне, где стоял на коленях Сергей Евсеевич.
Но вот подали вагоны, конечно товарные, «телячьи». Последние взгляды, последние прощальные возгласы. О. Сергий издали благословил детей. Подножек у вагонов не было. Полезли, помогая друг другу, втаскивая стариков. Не успела еще окончиться суета в дверях, как о. Александр появился у маленького окошечка и своим звучным голосом начал передавать то, что им самим стало известно только несколько часов назад – постановление «тройки». Им объявили его, когда они уже сидели на вещах во дворе.
Епископ Павел получил назначение в Котлас на 5 лет, о. Сергий – на три года в Кунгур, остальные священники на тот же срок, но все в разные места.
Для остающихся это сообщение было очень важно – едва ли его удалось бы получить через Управление, а если и удалось бы, то не скоро и с большим трудом.
Но когда, покончив с этим перечислением, о. Александр стал говорить с родными, его звучный голос заглушал голоса всех остальных, а его крупная фигура занимала в окне слишком много места. А там, в вагоне, еще столько других, которым тоже хочется выглянуть в это окно. Епископ Павел не показывался; его детей здесь не было и, вероятно, он уступил эту возможность тем, кого провожали родные. А может быть, считал несовместимым для своего сана карабкаться на нары и толкаться в толпе.
Лицо о. Сергия только на минуту появилось где-то во втором ряду, потом его оттеснили, может быть, даже такие, у которых здесь даже родных-то не было. Ведь таких было большинство.
Эх, атаман, дорогой наш атаман! Ты первый поднимаешь голос и подставляешь голову, когда другие колеблются. Ты можешь успокоить других. Тем, кто сидит с тобой вместе, другие завидуют. А за себя, за свои интересы, ты не можешь постоять даже в такой момент, как сейчас, когда ты в последний раз мог бы увидеть своих детей. Ты боишься, как бы тебе не досталось на крупицу больше радости по сравнению с другими. Да утешит тебя за это Господь в свое время!
Поехали…
Глава 8. Не одно, так другое
Тихо пойдешь – горе догонит, быстро пойдешь – горе догонишь.
В определении «тройки», объявленном духовенству в день отправки, не упоминаются слова – «концлагерь», «тюремное заключение». По-видимому, на месте назначения их должны были освободить, обязав два раза в месяц являться на отметку, как это делалось во многих местах со многими и раньше, и после, как, в частности, было с присылаемыми в Пугачев. Но до того им, сначала всем вместе, а потом разъединенным, пришлось еще долго работать в Саратове.
Нет, не хватает сил, да и времени, кажется, не отпущено на то, чтобы записать все, что известно из писем о. Сергия и других источников об осени и зиме 1931–32 гг., проведенных им сначала на Мостострое, а потом в Саратовской тюрьме.
Тяжелая и голодная была зима. Такая, что около пугачевской тюрьмы исчезли очереди с мешками продуктов; изредка только кто-нибудь передавал небольшой узелок или мешочек. Заключенные катастрофически слабели, и местное начальство вынуждено было прибавить им паек, по крайней мере тем, кто работал; не будем вдаваться в соображения, откуда они изыскивали возможности для этого. Паек оставался далеко не достаточным, он был рассчитан только на то, чтобы рабочие окончательно не свалились с ног. Тогда началось то, чему трудно поверить. Заключенные, сами голодая, отрывали крохи от своих пайков и сушили сухари, а при первом случае, когда кто-нибудь приезжал из дома, передача шла в обратном порядке: не от ворот внутрь, а изнутри к воротам передавались узелки с сухариками – детишкам.
Голод чувствовался и в городе и, конечно, духовенство в этом случае не было исключением. Каждый понедельник о. Константин приносил и передавал Соне то, что пришлось на его долю за неделю. Соня, как раньше о. Сергий, тут же распределяла деньги на самые неотложные нужды. Откладывала определенные суммы на налог и облигации (невыплата их тоже могла окончиться описью имущества), чтобы послать отцу, на дрова, а на остальные деньги шла покупать муки и картошки на неделю – не по потребности, а на сколько денег хватит. Все-таки имелся в виду определенный минимум. И не раз случалось, что прежде чем покупать, приходилось забирать какие-то вещи и идти на толкучку и лишь оттуда на базар. Так были проданы за бесценок зеркало, вынутое из фисгармонии, трюмо, муаровое визитное платье Евгении Викторовны, сшитое к свадьбе, и еще многое из вещей, с любовью сохраненных добрыми людьми для их семьи.
Печеного хлеба в продаже давно не было, но продажу муки пока не преследовали. Вернее, смотрели сквозь пальцы на то, что в одном из уголков базара около киосков стояла кучка людей с полузакрытыми каким-то тряпьем ведрами и мешочками с мукой. Несмотря на относительную законность такой торговли, все, и продавцы, и покупатели, были насторожены; притом последних почти всегда было больше, чем первых – особенно рассматривать и торговаться было некогда. Брали, что есть, хоть затхлую, с комками гнили, и по цене, какая назначена, если она хотя немного была приемлемой. Однажды второпях Соне подсунули ведро муки, смешанной с мелом. Хлеб из нее расплывался в лепешку, был черный, горький и жесткий, но все-таки его пришлось есть несколько дней, пока не удалось что-то продать и купить другой муки. Да и тогда остатки не выбросили, использовали, чтобы посыпать формы.