Отцовский крест. Скорбный путь. 1931–1935
Шрифт:
И эту работу батюшки выполняли по-своему. Они брали иконы, как берут их для крестного хода, и с пением молитв переносили через двор мимо служебного корпуса, около которого сидели и стояли жены тюремных служащих. Женщины провожали глазами необычную процессию, некоторые крестились. Во время одного из рейсов к Владыке, несшему запрестольный крест, подбежал небольшой мальчик и попросил:
– Дедушка, дай я Боженьку поцелую!
Конечно, это был исключительный случай. Вообще-то на дворе почти нечего было делать, а «основная работа» не ждала.
Большим облегчением для работающих было то, что в этом году их после работы водили купаться на Иргиз. Сопровождаемые лениво передвигающим ноги конвоиром, они
На дороге за углом стены к этому времени всегда собиралась стайка женщин. Тут можно было вблизи видеть всех своих, и сами они видели всех пришедших, можно было перекинуться несколькими словами. Даже иногда, пользуясь тем, что конвоир зазевался (случайно или намеренно – это другой вопрос), можно было сунуть не в очередь узелок с какой-нибудь снедью. Записок тут не передавали, берегли и своих, и конвоира, да и нужды в этом не было.
Еще с прошлого года, когда о. Сергий был один, он обнаружил в стене недалеко от ямы вынимающийся кирпич и за ним идущее в сторону углубление; Наташина рука уходила туда чуть не по локоть. Вероятно, не один человек потрудился над изготовлением этого тайника, может быть, и о. Сергий не сам нашел его, а кто-нибудь из уходящих передал ему свой секрет. Остальное зависело от себя. Нужно было, выйдя в первой паре или возвращаясь в последней, пока нет конвоира, открыть и обшарить тайник, сунуть туда свою записку, вложить кирпич на место и отойти, как ни в чем не бывало. То же самое должны были проделать девушки, когда процессия скрывалась во дворе. При этом существовала дополнительная трудность: тайник скрывали от всех, даже от самых близких. В это время пришлось на практике убедиться в том, о чем не раз говорил о. Сергий, что тайна, известная двоим, уже не тайна (свою семью они считали за одного человека). Они не без основания полагали, что, узнай кто о тайнике, им начнут пользоваться в дело и не в дело, и попадутся. В частности, так могло получиться, если бы этим занялась матушка Моченева, немолодая, недостаточно подвижная и недостаточно осторожная. Настолько неосторожная, что приходилось все время опасаться, чтобы она не выдала посторонним тайну встреч у ямы и на берегу Иргиза. Об этих местах знали только непосредственно заинтересованные, т. е. семьи о. Сергия, о. Александра, мать о. Николая, да как «родственницы» епископа Павла мать Евдокия и Клавдия-просвирня. Больше об этом никому не рассказывали, чтобы не привлечь любопытных. Но Софья Ивановна недооценивала, насколько это важно, и все порывалась взять с собой кого-нибудь из знакомых.
– Они такие добрые, так хорошо к нам относятся, так жалеют, – говорила она об очередных своих кандидатках.
О. Сергий строго предупреждал против этого:
– Если вы сами не выдержите и проговоритесь, не сохраните свою тайну, то чужие тем более не сохранят ее, говорил он. А если слух об этом распространится, сюда будут приходить столько людей, что узнают и те, кому не нужно знать. Духовенство совсем перестанут выпускать за стены и всем будет хуже.
Поэтому, когда у ямы был еще кто-то кроме девушек и эти кто-то уходили домой вместе с ними, им приходилось выискивать предлог, чтобы вернуться с дороги, а иногда даже лишний раз идти из дому. Так случалось и тогда, когда в записке был вопрос, на который хотелось ответить немедленно.
Девушки рассказывали матушке, что было можно, из записок о. Сергия, иногда передавали ей записки мужа, передавали кое-что и от нее, когда она просила, но секрета своего не открывали. Тем более, что и за собой замечали: стоило чуть-чуть ослабить узду, и хотелось говорить со всеми и обо всем.
– У них есть какой-то способ сообщаться, – сказала однажды Софья Ивановна Елене Константиновне Авдаковой, удивлявшейся, откуда они узнают новости. Стоявшая рядом Соня промолчала, словно это не ее касалось.
Официальные пятиминутные свидания потеряли большую часть своего значения. Пропуска давались уже не в Управлении, а прямо в тюремной конторе. Это, в сопоставлении с тем, что никого из пугачевского духовенства давно не вызывали на допросы, говорило о том, что их «дело» закончено, и они почти что приравниваются к осужденным.
Выдачей пропусков чаще всего занимался Апексимов, уже официально исполнявший обязанности заведующего канцелярией. Когда к нему подходил кто-нибудь из детей о. Сергия, он уже не спрашивал, к кому, а начинал писать, стараясь не глядеть в глаза. Но держал себя так не потому, что пробудилась совесть, наоборот, он еще недавно показал, что не забыл старых счетов и может продолжать вредить.
Зимой в Пугачев привезли Сергея Евсеевича. Дорогой с машиной произошла авария, во время которой Сергея Евсеевича покалечило – поломало ему ребра. Неизвестно, где его держали, пока не сочли здоровым, только после выздоровления работу ему дали неплохую – охранять контору, топить печи. Это значило, что ночевать он будет в теплой комнате, а не на морозе и не в камере. Но в конторе его увидел Апексимов. Увидел и узнал. После этого Сергея Евсеевича перевели на более тяжелую общую работу.
«Апексимов решил смыть со своей совести последнее чистое пятно», – сказал по этому поводу о. Сергий.
Мише написали, что можно ожидать скорой отправки и хорошо бы ему приехать повидаться с отцом, но он ответил, что в самый разгар полевых работ ему едва ли удастся вырваться. Его открыточку передали отцу Сергию и перестали ждать. И вдруг, около Петрова дня Миша явился. Бросил все и приехал. Конечно, в первую очередь ему рассказали о вечерних купаниях, и он пошел к тюрьме, едва начало вечереть. Пошел, по мнению сестер, слишком рано, но они понимали его нетерпение, понимали, что он может попытаться увидеть отца еще где-нибудь до того, как их поведут купаться.
А у Миши, оказывается, был свой план. Познакомившись предварительно с местностью, он заранее, пока кругом никого не было и его никто не видел, спустился вниз, разделся в самых густых, непроницаемых для глаза кустах и сел там ожидать. Вот наверху послышались знакомые голоса, вот посыпалась земля под осторожными шагами спускающихся по круче людей. Вот они разделись, вошли в воду. Миша нырнул и под водой подплыл к купающимся.
Отец Сергий только что окунулся. Руками он отвел от лица длинные волосы, с которых текла вода, застилала ему глаза, мешала смотреть. И в этот момент перед его лицом, прямо со дна речного, появился Миша.
Конвоир сверху безмятежно смотрел на мелькавшие в воде головы. Он не считал их, его дело было наблюдать, чтобы никто не подплыл к купающимся со стороны, и они не уплывали далеко. Ему и в голову не могло прийти, что там, в воде, происходит самое продолжительное и самое свободное из всех бывших за этот год свидание. Отец и сын стояли в воде, делали вид, что моются, и говорили, говорили… А на остальных напала охота купаться как можно дольше. Конвоиру пришлось несколько раз окликнуть их, пока они, наконец, не торопясь, по одному, начали выходить из воды и одеваться. А Миша опять «канул в воду» – нырнул и пропал. Сидя в своих кустах, в нескольких шагах от купальщиков, он слышал, как они пересмеиваются между собой, удивляясь, как он ловко исчез: