Отцы и дети. 2.0
Шрифт:
Фаиг замолкал, смотрел на него с ненавистью, цыкал и восклицал: «Э! Э!»
А Армения и Азербайджан, свободно вздохнули и растворились в кровеносной системе мира.
Я же зажигаю спичку, а Фарит дует и смеется. Смеется, будто вдруг понял что-то великое и от этого сошел с ума. Лицо его раскраснелось, опухло, ноги и руки нервно дрожали, точно перебитые.
Я бы, конечно, мог закурить. Отвернуться и закурить, но я стал догадываться, ЧТО Фарит хочет сказать. И он, изменив интонацию смех а, дал мне почувствовать, что я иду по верному пути, только нужно зажигать спичку, чтобы он мог дуть и смеяться.
Хачик с Фаигом не выдержали и подсели к Фариту с обеих сторон.
– Фаритжан, –
Фаиг хладнокровно смотрел на них сквозь очки, держа их перевернутыми далеко от лица, а потом тоже склонился к Фариту.
– Эфенди Фарит… хе-хе… даже глупо, я ведь разгадал вашу хитрость, ты только делаешь вид, что смеешься над нами, а этот знахарь, да, говорит, что ты смеешься над нами! Скажи-ка ему, что ты делаешь?!
Я же зажигаю спичку, а Фарит дует и смеется, а Хачик с Фаигом крепко держат его, чтобы он не упал, так он смеется. Держат и даже направляют его голову, чтобы он не промахнулся, и так они стараются, будто это дело всей их жизни. Стараются и все же ничего не могут понять, ник а к до них не дойдет.
Фарит загасил спичку. Хачик с Фаигом о чем-то договорились, поднялись и пошли на выход.
– Это еще не последний аргумент, – говорил Хачик. – Как-то так…
У него были растерянные глаза, и галстук замер вопросом.
– Посмотрим-посмотрим, аргумент-шрамгумент! – Добрый папу Фаиг лихорадочно шевелил губой.
Они ушли. За ними захлопнулась дверь.
Дураки! Они так ничего и не поняли. А ведь все просто: я зажигаю спичку, а Фарит дует, дует и смеется.
Владимир Гуга
«КУНЦЕВСКАЯ»
Я чуть было не устроился пиарщиком в очень крутую компанию «Кремлевские колбасы». Три дня выполнял тестовое задание, и вот меня пригласили. На собеседовании HR-girl сверлила меня змеиным взглядом и задавала провокационные вопросы. А я в это время мучительно пытался решить, кем мне лучше прикинуться: слабохарактерной, глупой тряпкой или уверенным, умным мужиком. Пока решал, собеседование и закончилось.
– Владимир, мы с вами свяжемся, – пообещала гюрза, что означает: пошел вон отсюда, лузер!
Ну, я и пошел. Не в первый раз и не в последний мне указывают на дверь.
Шел я, шел и дошел до станции «Кунцевская», около вестибюля которой одна красивая девушка, совсем дитя, брякнулась в обморок буквально на мои руки. Я подумал, что она потерла сознание, увидев меня. Не знаю… Все может быть. Я тут же уложил ее на газон и расстегнул до основания блузку. Девушка инстинктивно очнулась.
– Сахар в норме? – стал я задавать серьезные вопросы. – Сердце в порядке? Давление? Судороги бывают? Вот, положите под язык валидол.
– Я очень хочу в туалет, – взмолилась бедняжка.
Тут уже я чуть не упал в обморок. Что предпринять-то? Звать кого-нибудь на помощь? Бред. Нести ее куда-нибудь? Но куда? Вокруг ни кустов, ни палаток (Собянин, сука, все посносил), ни железных ракушек-гаражей (Лужков, падла, все уничтожил). Может, убежать?
– Лена, что с тобой? – раздался спасительный возглас.
К девушке подскочили еще два прелестных создания – видимо, ее офисные подружки. Одна из них зыркнула на меня, словно на маньяка. Пока они хлопотали около Лены, я скрылся. Но у самой стеклянной двери входа в метра я все-таки обернулся, и наши взгляды встретились. В глазах Леночки мерцал вопрос…
Пройдут годы. Лена, конечно, повзрослеет, станет Еленой, допустим, Ивановной. Выйдет замуж. Возьмет с супругом и выплатит ипотечный кредит. Родит двух деток. Станет бабушкой. И всю жизнь она время
А когда Леночке стукнет девяносто пять лет, она приедет к станции «Кунцевская» со своими правнуками и устроит вечер воспоминаний. Как та старушка из фильма «Титаник» вспоминала резвого Ди Каприо, так же пожилая Елена Ивановна будет вспоминать меня, мелькнувшего в ее жизни, будто мимолетное видение. Мой таинственный образ будет теплиться в ее сердце до последнего вздоха. И из жизни она уйдет все с тем же мерцающим в глазах вопросом: «Кто же это был?»
Ведь в жизни каждого нормального человека должен обязательно присутствовать какой-то особый глубокий смысл, недоступный и непостижимый даже самым близким ему людям.
Дмитрий Конаныхин
330 МЕТРОВ В СЕКУНДУ
Это случилось тем безумно жарким летом, когда гадюки боялись сойти с ума, ордынский суховей иссушил заливные луга, а рубиновые, изумрудные и гранатовые ящерки носились по плитняку давно разрушенной речной мельницы, пытаясь оставить те же следы, что их царственные предки-гиганты. Выгоревшее небо, в котором ленивой медузой термоядило древнее солнце, сорок дней не видело дождя, растрескавшаяся земля обморочно просила воды, в трещины рука уходила по локоть и не находила прохлады – лишь пыль и мертвые корни. И горячий ветер до горизонта, и дрожащее марево над полями, и Старый лес дрожал в том мареве, зеленой линией отделяя зеркало земли от зеркала небес, и лишь в Черном овраге, там, где по зеленому мху рассыпались янтарные бусы лисичек, в глубоком провале шуршал Марфин родник.
Убитая послевоенным лесосплавом река почти пересохла, спасение мы находим лишь в омуте под нашим домом. И сколько того омуточка – чаша в три моих, в четыре твоих роста, мне по плечи. Встать посреди парной воды, упереться в теплый ил и ждать, когда ты с берега нырнешь ко мне – все твои два роста. И мокрые ладони на горячие мои плечи, и ножками бедра оплетаешь, и теплыми губами моих горячих касаешься, и язычком, как ящерка, – и жар небес по макушке, и твои зеленые глаза против моих, и сладкая боль внизу, лишь водомерки бегут по водной ртути, голодный канюк кричит над горой, и кашка таким медом цветет, но не так сладко, как вкус твоей груди, лишь ключевая струйка пульсирует, бьется, вьется среди парной воды, толкает сердце – живи, Гриша, живи, пей время, пей женщину. Отпустить, поднять, держать тебя на воде, кружить, любуясь, разглядывая бесстыже, запоминая все, что ночью буду пить, целовать, ласкать, всем собой окружать, до стона, до тихого обморока, до горячего, сладкого пота – пей любовь, Гриша, пей, считай бессмертие по толчкам ее сердца, что стучит быстрее обычного, – то золотые корни плетутся, то волшебная роза, сестра Чернобыля, сильнее радиации, что сжигает небо, сжигает дальний лес, сжигает тебя сухим жаром. Она ложится на воду, она подставляет негритянский загар старому светилу, ее тень – ее сестра – скользит по дну; тебе – проплыть к берегу, вдохнуть пьяный дух камышей, ила, соснового бора, где стучит дятел, сладкой кашки, душистой материнки, что розовой пеной цветет под обрывом, беззвучно проскользить у самого дна, перевернуться, словно большой сом, и смотреть, на всю жизнь запоминать, как пузырьки из носа тонкой цепочкой поднимаются вверх, скользят по ее попе, по спине, по колышущейся гриве, и – всплыть.