Отцы и дети. 2.0
Шрифт:
Метров двести, отделяющие остановку троллейбуса от облсобеса, преодолеваем минут за пятнадцать. Кричащий диалог не прекращается ни на мгновение, содержание реплик: «сколько идти», «уже скоро», «куда ты меня ведешь», «в облсобес», «мы где», «мы идем в облсобес», «долго еще», «уже почти пришли». И так много, много циклов.
– Всё, пришли. Ждите здесь, я к дежурной пойду.
– Дмитрий! Дмитрий! Ты куда?..
В облсобесе (соцзащите) тихо, прохладно. За столиком скучает дежурная.
– Я вам инвалида привел, слепого, на улице встретил, он просил его
– Это Анатолий Васильевич небось? С рюкзаком?
– Да, точно.
– Ох, ну что же он к нам все ходит-то… Он к нам постоянно ходит, а чего ходит? Ну, давайте ведите.
Преодолеваем двойную стеклянную дверь, порожек, расстояние от двери до стола дежурной. Дежурная вызывает специалиста по инвалидам и их, инвалидов, домам, добродушную полноватую женщину. Она очень долго, терпеливо и доброжелательно разговаривает с Анатолием Васильевичем.
Анатолий Васильевич – насельник Сосновского дома инвалидов. У него нет родственников, он совершенно один. Анатолия Васильевича не устраивает уровень обслуживания в Сосновском доме инвалидов. Правда, словосочетание «уровень обслуживания» здесь вряд ли уместно. Над Анатолием Васильевичем, по его словам, постоянно измывается персонал – нянечки, санитары. Бьют, ругаются, воруют. Опять же, ванна с кипятком.
– Мне нельзя кипяток, у меня тело нежное, – говорит Анатолий Васильевич.
«Тела-а не-ежнаи-и».
Он уже в четвертый или пятый раз сбегает из Сосновки, и каждый раз приходит сюда, в облсобес, с этим огромным рюкзаком, и каждый раз говорит одни и те же слова одной и той же сотруднице собеса. Сотрудница слушает, кивает. Ну что мы можем сделать, говорит сотрудница собеса. Мы им, конечно, позвоним, санитаркам сделаем выговор, но вы же понимаете, мы же не можем их уволить, потому что никто ведь больше работать не будет за полторы тысячи рублей в месяц. Вы бы все-таки возвращались в Сосновку, все-таки там у вас есть отдельная комната, какой-никакой уход, вон, купают вас, кормят. Это же лучше, чем на улице. Вам же на улицу-то никак нельзя, вам же уход нужен.
– Не пойду я в Сосновку. Не пойду! Не желаю! Издеваются! Как в тюрьме там! Только в тюрьме со статьей, а у меня статьи-то нету!
Интонации Анатолия Васильевича из жалобно-просительных становятся требовательными. Видно, он привык к этим обличительным речам в собесе, и нахождение в позиции обличителя производит на него бодрящее воздействие.
– Хочу в другой дом инвалидов! Переведите! Требую перевести! Не хочу в Сосновку! Не поеду!
– Другой дом для инвалидов по зрению откроют не раньше 2010 года. Да и то неизвестно, может, и позже. А пока только Сосновка.
– Вот когда откроют, я тогда в него и пойду. А в Сосновку не пойду больше.
– А где же вы два года-то жить будете? У вас ведь ни кола ни двора! Как же вы зимой-то будете?
– Я знаю, как я буду. Все знаю! Я шестьдесят восемь лет прожил и еще шестьдесят восемь проживу! Не пропаду!
Разговор еще некоторое время вращается вокруг фиксированного набора тем и утверждений. В Сосновку не пойду, издеваются, где же вы будете, ничего, проживу, да вам бы лучше в Сосновку, издеваются, кипяток, тело нежное. И заканчивается этот разговор ничем.
Неожиданно вспоминаю, что Сосновка – в некотором роде знаменитое место. Там претерпел наказание кнутом основатель и лидер секты скопцов Кондратий Селиванов. Тот факт, что в результате бичевания он остался жив, считался чудом (после наказания кнутом мало кто оставался в живых, это было фактически разновидностью смертной казни). Окровавленная рубаха Селиванова почиталась его последователями в качестве святыни.
Плетемся к остановке.
– Дмитрий, посмотри, тут кафе есть? Или ларек. Вокруг только пыль, трава, заборы, вдали виднеется серая пятиэтажка.
– Мне бы поесть. Не ел ничего с утра. Поесть. Дмитрий!
– Нету тут кафе, сейчас на станцию приедем, там будет кафе.
– На станцию? Ты на станцию меня повезешь? На станции кафе нету. Мне бы в кафе. На станции буфет, пирожки. Поесть хочу. Чтобы нормально, первое, второе, окрошечки взять, водочки.
Водочки. Понятно.
Представил, как Анатолий Васильевич пьет водочку. В кафе. И ест окрошечку. Представил, как я пью водочку с Анатолием Васильевичем…
Вначале, когда стояли на привокзальной площади, влезали в пятый троллейбус и ехали до остановки «Протезный завод», было какое-то воодушевление, в голове мелькали идиотские мысли про «доброе дело» и «помочь человеку», но миллиграммы милосердия очень быстро иссякли, и осталось только тоскливое раздражение по отношению к этому человеку, который беспрерывно кричит что-то не очень связное из своей глухой безвылазной темноты; это его единственный способ коммуникации с невидимым внешним миром – кричать и бессильно вслушиваться, а в ответ практически ничего не слышно, тьма, жара, рюкзак тяжелый, надо идти, идти куда-то, собес, протезный завод, вокзал.
Поскорее бы довезти его до вокзала, он, судя по всему, к вокзалу привычный, не пропадет. В конце концов, некогда. Некогда тут мне с ним.
Как-то незаметно стал обращаться к нему на «ты». Хотя Анатолию Васильевичу шестьдесят восемь лет. Можно сказать, в отцы годится, хотя в данном контексте эта фраза звучит довольно дико. Если бы он был солидным, уважаемым пожилым человеком, я бы, конечно, обращался к нему на «вы», ни о каком «ты» не могло быть и речи. Но поскольку Анатолий Васильевич – человек не солидный и не уважаемый, а, напротив, слепой, полуглухой полубомж, то можно и на «ты», ничего, ничего. К чему эти церемонии.
Какая гадость.
Добрались до остановки. Несколько раз подряд прозвучали словосочетания «пятый троллейбус», «тридцать второй автобус» и «да, да, я помню».
– Дмитрий, а тут кафе есть? Или хоть ларек какой?
– Кафе нет, а ларек есть.
– Дмитрий, купи мне попить. Вот знаешь чего… Я обычно пиво покупаю, балтику девятку. Знаешь, такое… Балтика девятка, крепкое. Очень оно мне помогает.
– Пива не куплю, пиво – это без меня.
Купил ему и себе по бутылке минералки.