Отдайте братика
Шрифт:
– Батюшка... святитель... Никола Угодник, это ты? – и перекрестилась еще раз и того, к кому обращалась, перекрестила.
– Я, я, Никола я... И что перекрещиваешь, правильно, мало ли кто привидеться может, когда мозги набекрень от скорбей. У тебя-то будут еще детки, будут...
– Батюшка!.. Я не брежу? Это ты?!
– Я, я...
– Да за что ж мне радость-то такая?!
– Тебе за то, что не ропщешь, а плачешь. А вообще-то, что уж там „за что“. За что я, многогрешный, там нахожусь, откуда сейчас сюда вот явился? Да ни за что, по милости всевышней и только. И тут белобородый Николай улыбнулся. И будто светом ударило
– Господи, – прошептала Богомолка, – батюшка Никола, теперь я знаю, как ты улыбаешься, никогда и не думала, что увижу. А тот, кто с тобой...
– Нет. Это я с ним. Это он сюда позван. А я только его сопровождаю, по его просьбе, чтоб тут воздух голосом своим сотрясать. А он у нас молчальник великий, Божьи люди всегда молчальники, а он есть Божий человек, Алексеем его зовут, Алешенькой, человеком Божьим, так к нему обращено было. Вот пришли полечить вас. Ты ж за них тоже просила, – Никола кивнул своей бородой на храпящих девок, – вот и попробуем всех их в чувство привести... Вот и храпеть перестали. Попробуем помочь от бесчувствия полечить. Правда, помощь наша поначалу проклятьем покажется, ну да ничего, пора им от спячки-храпочки пробуждаться. Они знаешь сейчас чeм заняты? Они сейчас грудью всех своих деток кормят, всех, что поубивали.
– Ой, дедушка Никола, да ведь тяжко-то как!
– Знамо тяжко. Известное дело: грудью покормила, зубочки, то бишь, десна беззубые побывали на сосках, вот тут-то и просыпается, тут-то и рождается материнское чувство, тут-то и любовь к дитяти приходит, тут-то и видишь деточку своего, которого убила. Ну, а эта вот толстенькая, всех четверых сегодня за ночь покормит. Со всеми пообщается, а проснется – никого.
– И что ж дальше, батюшка Никола?
– Дальше-то? А так и будут их видеть младенчиками, да кормить... до времени.
– Ой, да выдержат ли?!
– Выдержат. Здоровые тетки. Да и то... прежде чем на дорожку покаянья встать, дорожку в рабство Христово, убийца же должен осознать, что он – убийца. Коль не может осознать, помощь нужна. Вот она. И в помощи этой никакой пощады. Ты – убийца. С тем и живи. Или на дорожке ко Христу сбрось с себя жуть эту, в канаве придорожной утопи. И кроме этой дорожки никакой другой нету. Выбирай...
Таяло светящееся облако, таяли душу терзающие глаза Алешеньки человека Божия, к которым будто прицеплена была Алешина мама. Взрывной томящей болью заныли оба соска. И будто влага на них остаточная. И будто внутри чего-то осталось, хоть сцеживай. И почувствовала, что с обеих боков к ней прижато по маленькому тепленькому тельцу. Руку на них положила – пусто.
И почувствовала, что затюкало, застучало в животе. „...Здесь еще, еще не в ванной“. И вот забухало, загромыхало в дверь, в ту самую дверь, откуда только что являлись сюда святые угодники со своим светом. Но сейчас в эту дверь ломилось совсем другое. И она знала что. Вскочить бы сейчас да в окно выпрыгнуть, но – приклеилась к простыне и сил нет не то что вскочить, но даже рукой пошевелить. Дверь открывалась просто, надо было просто потянуть ее на себя с той стороны, но ее не тянули, в нее ломились.
„Да ведь же маленькие они, не соображают, и даже не маленькие“. Алешина мама закрыла глаза ладонями, но ничем, от того, что сейчас должно было произойти, невозможно закрыться никакой броней, не то что какими-то женскими ладонями,
И вот, восставшие, устремились они каждый к своей маме, из которой он был вырван. Безногие, они тем не менее, как-то двигались и двигались очень быстро, а рядом с ними бежали их искалеченные ножки; безрукие, они все-таки чего-то показывали, а рядом с ними, нелепым страшным танцем передвигались их оторванные, переломанные ручки; безголовые, они что-то громко кричали (слышалось, в основном – „мамочка!..“), а их обезображенные головки катились рядом.
Потоки, полчища их устремлялись через палату, сквозь стены к своим несостоявшимся мамочкам. И снова Алешина мама ощутила у себя под боками тепло двух маленьких тел. И будто чего-то липкого и жидкого налили под нее. Про липкое и жидкое она поняла сразу – это была кровь. Она повернула голову направо и увидала тепленького маленького младенчика. „Маленький младенчик“, именно так выразилось в ее сознании про того, кто прижимался сейчас к ней розовым тельцем. И встретились их глаза. И глаза встречные были глаза ее Алешеньки, который ждал сейчас ее возвращения с вылеченным животиком. И – ножом хирургическим по этим глазам.
И – по всему остальному.
И – по частям из утробы.
И нет уже тепленького маленького младенчика, окровавленные живые куски дергаются и пищат. И из писка нечленораздельного выскакивает членораздельное „мамочка“, и змеей жалящей цепляется в уши.
Взревело все в душе Алешиной мамы, и она таки отодралась от простыни отлипла от кровавой жижи и рывком выскочила из кровати. Три протрезвевшие девки не спали и молча смотрели в потолок. Богомолка тихо посапывала и улыбалась во сне, сон Молчуньи был, видимо, тяжек и беспокоен, она металась и кричала:
– Буду, буду рожать!..
Алешина мама молча вышла из палаты. Дверь была на месте и открылась в положенную сторону. Она знала, где шкаф с ее вещами, и шла туда. Дежурная сестра оторвалась слегка от чтения и вопросительно подняла глаза.
– Раздумала, – сказала Алешина мама, – домой пойду. Дежурная сестра равнодушно пожала плечами и опустила глаза на чтение.
Никакие бабьи выходки лет уже 30 как ее не удивляли, всякого навидалась.
– Коли по дороге опять надумаешь, сразу сюда приходи, приемный покой не беспокой.
Алешина мама быстро оделась и вышла. Шел сильный дождь, почти ливень. Совершенно небывалые ранее ощущения охватили Алешину маму от этого дождя. Она любила баню, любила банный пар и банную очищающую жару, когда потом выходит из тебя вся телесная грязь. Холодные струи почти ливня, лившие на нее с небес, были сейчас для ее души, что та баня для тела, только гораздо медленнее и с молящей болью вытаскивалась душевная грязь. Тот самый свет, что разливался по палате от улыбки Николая Угодника, колпаком сейчас накрывал Алешину маму, а взгляд свыше (и его сейчас увидела Алешина мама) Алексея, Божьего человека, укреплял колпак и ставил нечто вроде световой стены между Алешиной мамой и окружающим мраком.