Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том IV
Шрифт:
Русские покидают Москву сент. 1812 г. (С совр. Нюренбергской гравюры)
При таких условиях Ростопчину о своем «подвиге» приходилось умалчивать и стирать следы своего участия в московском пожаре. Вернувшись в Москву после французов, Ростопчин еще в большей мере должен был считаться с враждебным настроением тех, кто потерпел материальные убытки от пожара. Он сам признавался в письме к Воронцову, что «многие верят ему», т. е. Наполеону. И мы видим, что Ростопчин принимает довольно энергичные меры к прекращению нежелательных слухов: он еще с большим усердием предъявляет обвинение в политической неблагонадежности и отдает в «рекруты» тех, которые «много врут о разорении Москвы»… Проходят годы. Непосредственные впечатления от пожара ослабевают. За границей, как мы знаем (см. статью Д. А. Жаринова), творится «патриотическая легенда» о пожаре Москвы. Ростопчин делается европейской знаменитостью. Его поступок с сожжением собственного поместья Воронова возводится в перл патриотического воодушевления: «Сожигатель Эфесского храма, — говорит Вильсон, — доставил себе постыдное бессмертие, разрушение Воронова должно остаться вечным памятником русского патриотизма» («Рус. Стар.», 1897, X, 199). Ростопчин чрезвычайно чувствителен к славе. Лучше всего это может показать письмо, адресованное из Москвы 28 апреля 1814 г. Воронцову: «Сделайте же мне одолжение, устройте, чтобы я имел какой-либо знак английского уважения, шпагу, вазу с надписью, право гражданства». Ростопчин прекрасно сознает, что его «известность держится на пожаре Москвы», как пишет он одной из своих дочерей (Segur, «Vie», 266). Бонапарт «соделал своими ругательствами имя мое незабвенным». «В Англии народ желал иметь мой гравированный портрет», в «Пруссии женщины модам дают имя мое», так характеризует Ростопчин свою заграничную популярность («Рус. Вестн.», 1813, № 5. Соч. 301). Человек столь мелкого самолюбия упивался своей славой, хотя бы она основывалась на «скифском» поступке. Ростопчин попадает в Париж, где он разыгрывает из себя знаменитость. Все его хотят видеть. Издаются его портреты с подписями «L'incendiaire Rostopchin». Московский властелин в отставке удовлетворен и вовсе не намерен возражать против тех «ругательств», которые, по собственному признанию, создают ему славу. И только в 1823 г. Ростопчин выступает с знаменитой брошюрой «La verite sur l'incendie de Moscou», в которой писал: «я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и разрушаю здание своей знаменитости» (Сочин. Изд. 1853 г., 202). Зачем издал Ростопчин эту брошюру через десять лет молчания? «Он хотел сложить ответственность с одного себя за последствия пожара, — отвечает внук Ростопчина (Ib., 263). — Он хотел вернуться в Москву и зная, что его „патриотический подвиг“ на родине далеко не возбуждает того восторга, уважения или любопытства, как в Западной Европе, пишет брошюру, которую посылает своими компатриотам, как „залог для примирения“» (Segur, «Vie», 270). «Казалось бы, — писал Свербеев в своей статье о пожарах Москвы, — что после такого резкого отречения Ростопчина от возводимого на него подвига, после такого искреннего и вместе насмешливого на то негодования с первых строк его знаменитой брошюры [173] , после всех приведенных им в ней доказательств, что он никогда не замышлял сожжения Москвы [174] , современники и потомство оставят его память в покое и перестанут прославлять его имя небывалым подвигом. Напротив того, чем более отдалялась от нас знаменитая эпоха, тем упорнее стали мы писать, печатать, проповедывать, „что Москву сжег Ростопчин, что Москву сожгли русские“» [175] . Мы уже цитировали мнение самого Свербеева, с которым в значительной степени нельзя не согласиться. Но это мнение нисколько не опровергает участие Ростопчина в поджогах — оно свидетельствует только, что не было никакого разработанного правительством плана сожжения Москвы, что Москва вовсе не была вольной жертвой «нашего патриотизма» [176] .
173
«Ennuye d'entendre debiteria meme fable, je vais faire parler la verite qui seule doit dicter l'histoire».
174
Неопределенное оправдание Ростопчина производило весьма различные впечатления на читателей брошюры: для Свербеева это полное отрицание, а по мнению Рунича, Ростопчин в этой брошюре «захотел, как ворона, одеться в павлиные перья, приписав лично себе дело, за которое он подлежал бы ответственности перед судом разума и совести, если бы он сделал его без монаршего приказания, по собственному усмотрению» (Ib., 606). Издатель «Русского Архива» П. И. Бартенев считает, что Ростопчин «отрицает только последовательные и преднамеренные правительством распоряжения о сожжении Москвы»… Ростопчин «только приписывает честь высокого самопожертвования не одному себе, но всему русскому народу». Поводом для такого заключения могло служить следующее место в «Правды»: «Главная черта Русского характера… скорее уничтожить, чем уступить… В частных разговорах с купцами, мастеровыми и людьми простого звания, я слыхал следующее выражение, когда они с горестью изъявляли свой страх, чтобы Москва не досталась в руки неприятеля: „лучше ее сжечь… я видел многих людей спасшимися из Москвы после пожара, которые хвалились тем, что сами зажигали свои дома“» (Соч., 262).
175
Сожгли из чувства патриотизма, как доказывает в своих позднейших воспоминаниях ген. Ланжерон: «Пожар Москвы, это геройское деяние, это ужасное, величавое решение, вызванное удивительным самоотвержением и патриотизмом самым пламенным» (Из записок, «Р. Арх.», 1895, III, 150).
176
Для Свербеева доказательством того, что Ростопчин не участвовал в поджогах Москвы, служит, главным образом, то, что тайные пособники Ростопчина доселе никем не открыты. Вероятно, они никогда не будут открыты. С этим фактом приходится мириться. Но нетрудно предположить, что этими пособниками и были оставленные Ростопчиным полицейские, этим пособником был всегда полупьяный сыщик Яковлев, являвшийся правой рукой Ростопчина в подготовлении народного мнения и занимавшийся распространением афиш уже после вступления французов в Москву (Заметки Булгакова, «Р. Арх.», 1866, 702).
«Я имею полное право, — добавляет, кроме того, Свербеев (I, 439), — что, если бы Ростопчин хотя сжег Москву, он предупредил своего приятеля Обрескова… Я имею еще большее право думать…, что если бы он сделал какие-либо распоряжения о сожжении Москвы, то собственный его великолепный на Лубянке дом загорался бы первый». Весьма вероятно, что это и было бы так. Ростопчина можно упрекать в саморекламе и самодурстве, но не в корысти. Если мы примем во внимание сведения, сообщенные Бургоэнем, то сохранность дома Ростопчина, вероятно, придется объяснить поспешным его бегством перед собравшейся на дворе толпой, которая была враждебно настроена к московскому управителю.
С. Мельгунов
«Я сжег Москву, меня сжигает дьявол» — немец. карикатура на Ростопчина (Ziegler)
V. Переписка о мире между Наполеоном и Александром
И. М. Катаева
Медаль на взятие Москвы
Но вот проходит каких-нибудь 2–3 недели, и звезда Наполеона, говорит один из участников его похода, «померкла в Москве и вскоре закатилась» [177] .
Выезд Наполеона из Москвы (Немец. лубок, ориг. в Ист. муз.)
Возвращаясь из Петровского дворца в Кремль, Наполеон сам был очевидцем той деморализации, которая охватила войска вследствие дозволенного им грабежа во время пожара, под предлогом, что они отстаивают добычу у огня. Учитывая опасные последствия грабежа, Наполеон через день особым приказом по войскам запретил его.
177
Бар. Дедем, «Русск. Стар.», 1900 г., июль, 131 стр.
Запрещение, под угрозой военного суда, повторялось несколько раз, но однажды пошатнувшуюся дисциплину трудно было уже восстановить, даже в гвардии. «С соболезнованием видит император, — говорится в одном из сентябрьских приказов маршала Лефевра, — что отборные солдаты, предназначенные охранять его особу, которые должны подавать другим пример подчиненности, до такой степени не повинуются приказаниям, что разбивают погреба и магазины, приготовленные для армии». Солдаты не слушались часовых и караульных офицеров, бранили и били их; офицеры, проходя с войсками мимо императора, не салютовали ему шпагой. Некоторые начальники оправдывали грабеж солдат тем, что они нуждались в хлебе и обуви, что необходимость вынуждала их к отысканию средств для существования. Действительно, продовольственное дело находилось в беспорядочном состоянии. Не было принято своевременных мер для правильного сбора запасов продовольствия и фуража. Обращение к подмосковным крестьянам относительно подвоза провианта в Москву не привело ни к каким результатам. Фуражировки в опустошенные окрестности Москвы доставляли мало продовольствия; отдаляться от Москвы с этой целью было опасно: нападения казаков и партизанов на французские отряды день ото дня становились смелее и расправа с пленными ожесточеннее. Часть французов погибала, другие же возвращались в Москву с пустыми руками. При ежедневных перекличках офицеры замечали убыль людей в командах. От недостатка корма лошади падали сотнями; кое-как поддерживалась гвардейская конница; остальные части должны были почти все спешиться. В таком же печальном положении находилась и артиллерия. В довершение всего в течение сентября Наполеон получил неблагоприятные известия о действиях австрийцев и маршалов, оставленных им для прикрытия тыла «великой армии» и для наступательных действий на флангах.
Положение Наполеона становилось чрезвычайно затруднительным. Оставить Москву было небезопасно; но и промедление в Москве угрожало дальнейшим расстройством армии. Так осуществились те предостережения, которые высказывались Наполеону некоторыми его генералами еще в Витебске и Смоленске относительно похода на Москву. Настроение императора было весьма тревожно. «Его тревога, — говорит гр. Сегюр, — выражалась порывами гнева. Особенно это случалось утром, когда он вставал с постели… По его бледному лицу можно было заметить, что его томила горькая истина его положения, со всей ясностью представлявшаяся в темноте ночей».
Только таким затруднительным положением объясняется то, что Наполеон хватался за каждый сколько-нибудь подходящий случай, чтобы начать переговоры о мире с неприятелем.
Узнав о пребывании в Москве начальника московского Воспитательного Дома, генерал-майора Тутолмина, Наполеон, по переезде из Петровского дворца в Кремль, приказал через ген.-интенданта гр. Дюма пригласить его к себе. Приняв благосклонно Тутолмина во дворце, Наполеон в беседе с ним говорил о жестоком, варварском способе ведения русскими войны, возмущался действиями Ростопчина, говорил о бесцельности сожжения Москвы и в заключение спросил: «не имеет ли он просить его о чем-нибудь?» Тутолмин высказал желание послать донесение о состоянии вверенного ему учреждения покровительнице его — императрице. Наполеон спешил воспользоваться этим случаем для осуществления своей затаенной мысли. «Вы можете послать донесение, — сказал он Тутолмину, — и я прошу вас написать при этом императору Александру, которого я уважаю по-прежнему, что я желаю мира. Отправьте с донесением своего чиновника, через которого можете получить и ответ. Я прикажу провести его через наши форпосты». Это было 6 сентября. Наполеон рассчитывал, что донесение Тутолмина и ответ на него имп. Александра даст ему повод войти с ним в непосредственные сношения.
И. А. Яковлев (Брож)
Таков был первый шаг Наполеона ко вступлению в переговоры о мире. Но этого ему показалось недостаточно. Он сделал вторую, еще более оригинальную попытку начать переговоры. До его сведения было доведено, что отставной капитан гвардии Яковлев желает получить пропуск из Москвы с семьей, прислугой и крестьянами. 9 сентября Наполеон принял Яковлева в Тронной зале и вступил с ним, как и с Тутолминым, в беседу. Свою речь и на этот раз Наполеон начал с выражения возмущения по поводу московского пожара и бесцельного опустошения русскими своей страны, что, однако, не препятствовало ему идти вперед. «Наконец надо же, — говорил он, — положить предел кровопролитию; пора нам примириться… Мне нечего делать в России. Я от нее ничего не требую более, как исполнения условий тильзитского договора; я хочу возвратиться, потому что все мои дела касаются Англии… Если император Александр желает мира, то ему стоит только известить меня об этом; я пошлю к нему одного из моих адъютантов, Нарбонна или Лористона, мир немедленно будет заключен. Но если он желает продолжать войну, то и я буду продолжать; мои солдаты только того и требуют, чтобы идти на Петербург. Ну, что же, мы пойдем, и Петербург испытает участь Москвы».
Наполеон соглашается дать Яковлеву пропуск из Москвы, но с тем условием, чтобы он, проводив своих людей домой, отправился в Петербург и нашел там случай представиться имп. Александру; пусть он в качестве свидетеля-очевидца даст отчет императору о событиях, происшедших в Москве. Как ни указывал Яковлев на невозможность исполнить подобное поручение в виду того, что он по своему общественному положению не имеет права личной аудиенции у государя, но Наполеон настоял на том, что он напишет письмо императору Александру, а Яковлевъ доставит это письмо по назначению.
«Государь, брат мой! — так начинает Наполеон свое письмо к императору Александру. — Узнав, что брат министра вашего величества при Кассельском дворе находится здесь, я призывал его к себе и говорил с ним. Я поручил ему отправиться к вашему величеству и выразить вам мои чувства». Наполеон говорит далее о сожжении «прекрасной, великолепной Москвы», выражает уверенность, что это печальное событие произошло не вследствие повеления императора Александра, так как «такие неистовства, недостойные ни великого монарха ни великого народа», были бы, конечно, не согласны с его (императора Александра) правилами, сердцем, с его светлым образом мыслей. «Я веду войну, — писал Наполеон, — с вашим величеством без всякого озлобления. Простая записочка от вас, прежде или после последнего сражения, остановила бы мое движение, и, чтобы угодить вам, я пожертвовал бы выгодою вступить в Москву. Если вы, ваше величество, хотя отчасти сохраняете прежние ко мне чувства, то вы благосклонно прочтете это письмо».
Прошло две недели, но Наполеон не получил на свое письмо никакого ответа. Допуская, что Яковлев мог не исполнить поручения, Наполеон решился, наконец, взять на себя инициативу официальных дипломатических переговоров о мире или, по крайней мере, перемирии. Но послать своего уполномоченного непосредственно в Петербург Наполеон не мог; необходимо было войти сначала в соглашение с русским главнокомандующим, получить от него пропуск и проводников для своего посла. На кого было возложить исполнение этой чрезвычайно трудной и ответственной миссии? Выбор мог колебаться между двумя дипломатами, сопровождавшими Наполеона в походе, гр. Коленкуром и Лористоном. Оба они были опытными дипломатами, до разрыва с Россией были послами в Петербурге, знали Россию и императора Александра. Наполеон остановился сначала на Коленкуре. Но тот, хорошо понимая положение вещей, дал понять Наполеону всю ошибочность этого шага, указывая, что император Александр не согласится на мир, и попытка переговоров обнаружит только всю затруднительность положения французской армии. Наполеону не понравились возражения Коленкура; «хорошо, — резко оборвал он его, — в таком случае я пошлю Лористона». Но и последний попробовал отклонить от себя щекотливое поручение. Наполеон, раздраженный противоречием, наконец, воскликнул: «Я желаю мира, мне нужен мир; я непременно хочу его заключить, только бы честь была спасена. Отправляйтесь немедленно же в русский лагерь».