Откровение Егора Анохина
Шрифт:
Помнится, жгучая тоска, как кол, сидела в душе Егора при виде всего этого. И самое ужасное то, что он, Анохин, участвовал в этом грабеже, резне, в этом мамаевом набеге. Какая же народная власть, если народ изничтожает? Но все заглушает чувство неотвратимого торжества добра над злом в будущем, чувство священной законности возмездия: непременно восторжествует добро с предельной беспощадностью. Придет срок! Не может такого быть, чтоб не восторжествовало! Есть же, должна быть на земле и праведная кара! И пусть, пусть падет она и на него. Без трепета и ужаса встретит он ее: ведь падет она заслуженно, по делам его.
Сожгли и соседние с Коптевом деревни
– И впредь всех пленных расстреливать на месте! Немедля!
Анохин видел, с какой неохотой, мрачно, сурово выстраивались красноармейцы с винтовками. О чем они думали? Может быть, о том, что, возможно, где-то так же ставят к стенке их братьев, отцов, вина которых только в том, что не захотели умирать голодной смертью, смотреть, как пухнут с голоду их дети, не выдержали гнета, бесконечных грабежей народной власти? А крестьяне сгрудились возле стены катуха, обмазанного потрескавшейся глиной, стояли понуро, покорно ждали, что с ними будет дальше, должно быть, не веря, что их сейчас расстреляют – за что? Только трое были в сапогах, остальные в лаптях. Был среди них подросток с мягким редким золотистым пушком на остром подбородке, который он выставил, подняв голову вверх, глядел, как в сером пустом небе длинной полосой летят над деревней грачи, кричат беспрерывно, тревожно и зловеще. Егор дернул поводья и поехал по улице, чтоб не видеть расстрела. Стиснув зубы, с содроганьем ожидал залпа.
Ночь пришла быстро, внезапно, кажется, не было сумерек. Как только полыхнул залп и прекратились шлепки револьверных выстрелов, так сразу стемнело, будто кто-то накинул темную шаль на деревню.
Ночевал Анохин в просторной риге на необмолоченной просяной соломе вместе со своим сильно потрепанным, поредевшим эскадроном. Карабкался наверх по соломе, слышал, как шуршит, сочится просо, осыпаясь. Старался лезть осторожней, хотя понимал, что завтра все сгорит. Сжималось сердце при мысли об этом: зачем, зачем сжигать добро? Сколько труда вложено! А сколько людей накормить можно. Ведь многие даже рожь не успели обмолотить. А просо, овес, чечевика вовсе не тронуты. Но председатель отступать не будет, приказал сжечь беспощадно, значит, все сгорит.
Не было этой ночью привычного храпа, только беспрерывное шуршание да вздохи. Забывался ненадолго Егор и быстро просыпался. Черно и в риге и на улице. Ни щелочки не светится. Казалось, что лежать неудобно, ворочался, устраивался по-иному. То ли под утро, то ли посреди ночи услышал шепот.
– А деда Гришку срубили за что? Он рази бандит? У него двое сынов в Красной… Я и вскрикнуть не успел, как его энтот… – говоривший выругался, – шашкой сплеча и копец… Вернутся Васька с Митькой, ой, – вздох, – не скажут они нам спасибо… Ой, не скажут. Такую бяду наделали!
– А энтих мужиков за что? – горячо зашептал другой. – Они ж ничаво. Они ж сами сдались. Ускакать могли…
– Да-а… Мамай так на Руси не бесновался!
– Куда ему до большевиков.
– И нашими руками все делають!
– Ох, господи, господи! – вздохнул кто-то из слушавших. – Анчихристу служим…
– Точно, анчихристу… Рази это по-божески людей земле не предавать?
– Эт каво жа?
– Ты чо, не слыхал? Тех, расстрелянных-то председатель приказал в избу втащить. Завтра с утра сгорять!
– Не…
– Вы, ребята, как хотитя, – снова зашептал горячий. – А я уйду! Я к Антонову уйду. У меня в Курдюках свояк. Он к Антонову дорогу знает, проведет!
– А чо знать-та, рази Антонов все в лесу? Вышел таперь, он от народа не отстанет. За народ поднялся, с народом и будет!
– Ребята, а чаво ждать, – быстро проговорил горячий. – Пошли щас!
– Тише ты! – шикнули на него. – Эскадронный услышит!
– Анохин-та? Хэ, – хмыкнул горячий. – Ты не видал, как он зубами скрипнул, когда председатель мужиков застрелить приказал. Я уж за шашку схватился, думал, дасть приказ, первым председателю башку снесу… Удержался он, жалко… Слышь, ребята, мож, его разбудить, да всем эскадроном к Антонову, а?
– Сиди, шустер! – осадили его.
Замолчали. Потом раздался молодой голосок молчавшего до сих пор красноармейца.
– Ребята, хотите знать, чем отличается ЦК от ЧК?
– Чем? – мрачно буркнул кто-то.
– ЦК – цыкает, а ЧК чикает.
Смешок, фырканье сдержанное послышалось. А молодой красноармеец, видимо, желая отвлечь от неприятного разговора, начал рассказывать анекдот:
– Собрались хирург, агроном и большевик и заспорили, что раньше появилось: хирургия, агрономия или коммунизм? Хирург говорит: Бог сделал первую операцию – из ребра Адама сделал Еву. Значит, хирургия. – Нет, возразил агроном, – первое, что сделал Бог, – это отмежевание: отделил твердь от воды! А большевик вскинулся: – Нет-нет-нет! До всего этого был хаос – значит, было царство коммунизма!
– Ну, вы, если хотите болтать, болтайте, а я пошел, – решительно зашуршал соломой горячий. – Кто со мной?
Егор притих, слушал. Сердце его гулко колотилось. Тихонько скрипнула дверь. Вышло из риги несколько человек. Сколько – понять было нельзя. Мелькнула мысль – догнать, уйти с ними.
– Дождичек, – услышал шепот с улицы.
– Это хорошо, – отозвались ему. – А то озимые чахнуть.
– Вы куда? – донеслось от избы. Должно быть, часовой спросил.
– В разведку.
В риге полная тишина: ни вздохов, ни храпа, ни шуршания соломы. Наверное, никто не спал. С улицы изредка доносилось негромкое позвякивание сбруей. Седлали, взнуздывали коней. Кто-то вдруг быстро зашевелился в риге, зашуршал соломой, скатился вниз и выбежал. Вскоре стук копыт послышался, приглушенный влажной землей, пофыркивание лошадей, и все стихло.
3. Вторая труба
Второй ангел вострубил,
и как бы большая гора, пылающая огнем,
низверглась в море.
В Тамбове подсчитали потери, пополнили поредевшие части мобилизованными крестьянами из спокойных северных уездов, рабочими-коммунистами. Прибыл из Орла новый командующий войсками Тамбовской губернии, объединил все воинские части в две ударные группы по полторы тысячи сабель и винтовок в каждой. Анохин со своим эскадроном оказался в Первой ударной группе. Командующий в своем приказе объявил населению мятежных уездов, что все бандиты и дезертиры, захваченные с оружием в руках, будут расстреляны на месте, а села, оказывающие сопротивление революционной Красной армии, будут немедленно сожжены дотла.