Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках
Шрифт:
— Так точно, — торопливо подхватил Мертваго. — Разрешите особенно ходатайствовать о награждении названных мной нижних чинов. Они действовали выше всяких похвал.
Риман кивнул:
— Подайте рапорт. — И посмотрел на светящийся циферблат часов. — Ну, вам недолго еще осталось, поручик. В четыре часа подъем. Мы обшарим окрестность на двадцать верст кругом. Бунтовщики укрываются в соседних деревнях, далеко они не успели уйти: мне точно известно. Вы как сменившийся с дежурства свободны от наряда.
— Разрешите идти с ротой! — испуганно сказал Мертваго. Ему вдруг с ясностью потрясающей представилось, что учительницу обязательно поймают. Не сможет же она за ночь убежать на Камчатку! Поймают наверное… И тогда случится еще более страшное, чем если бы сразу признаться. Надо идти. Обязательно. Может, на счастье, она именно ему попадется.
Риман кивнул. На сухие жесткие губы легла улыбка.
— Узнаю семеновца. Идите, конечно. Я отмечу это в приказе.
Он пожал руку Мертваго и пошел к себе. Мертваго обернулся к ефрейтору. Лица в темноте не было видно, но солдат стоял неподвижно.
— Ты… местность помнишь? — хриплым шепотом спросил поручик. — Где мы ее… убили?
— За станцию ежели идти, — ровным голосом ответил солдат, — с полверсты. Домика три либо четыре… Так не доходя их… Поручик облегченно перевел дух:
— А Парамонов и этот… Вознюк… помнят?
— Я напомню, не извольте беспокоиться, вашбродь.
В голосе солдата дрогнул явной издевкой смешок, и Мертваго неистово захотелось ударить его, как тогда летом, — в зубы. Но вместо этого он сказал, глубоко засовывая руки в карманы:
— Кроме казенной награды — от меня по десятке на брата.
Ровно в четыре Риман собрал господ офицеров, разъяснил задачу. И, глядя на схему предстоящих отряду действий, расчерченную радугой карандашей красиво и четко, Мертваго еще раз и окончательно убедился, что девушке не уйти: извилистые — ползом — линии движения взводов, отделений и рот, как щупальцы спрута, удавкой обвились вкруг недвижных, обреченных пятнышек-точек: деревень и поселков.
Не уйти. Солдаты найдут. Теперь зима: в мох не зароешься. Куда ни пойди — след.
Попадется. Подведет… консервная банка!
Не везет — так уж до конца. Мертваго со взводом досталось задание: обыскать пристанционный, ближайший поселок — и школу.
…За станцию с полверсты… не доходя…
Словно в насмешку: те именно места, где никак не могло быть беглянки.
Мертваго все же решил обыск начать именно со школы. В конце концов, черт их знает, баб. От них можно ждать самого невероятного. А вдруг попадется? И все сразу улажено. Стукнуть прикладом, труп приволочь на станцию, командиру: пожалуйте, разыскали, вешайте.
Он оглянулся на взвод, медленно тянувшийся по поселку, и крикнул:
— Шире шаг. Прибавь ходу. Ходу!
Уже ясно видно было, в предрассветье, бревенчатое, низкое, под шапкой снега здание школы. Мертваго зашагал еще быстрей. Унтер-офицер догнал его бегом:
— Вашбродь! Погреб прошли… а там — люди.
Мертваго остановился, круто врыв кривые свои ноги в снег:
— Погреб? Где?
Унтер-офицер вытянул руку, и поручик сжал брови, от стыда. В самом деле: шагах в сорока от дороги старый, очевидно заброшенный, снегом захороненный погреб. И к погребу — совершенно отчетливо видно — две тропки следов. Свежих.
Просмотрел. Непростительно. И один след — женский. Маленькая нога. Она!
— Оцепить. Живо.
Увязая в снегу, солдаты побежали. Мертваго с унтером пошел прямо по следу. Да. Нога женская наверно. И в упор — до самой погребной дверцы.
— Баба, — вполголоса сказал Мертваго и облегченно перевел дух.
Солдаты уже окружили погреб.
Поручик крикнул:
— Другого выхода нет?
— Никак нет! — отозвались голоса вперебой. — Тут сплошной сугроб.
— Есть! Оба!
— Никак нет… — унтер скосил глаза на Мертваго. — Баба ушла.
— Как ушла? — выкрикнул Мертваго. — Что ты брешешь?
Унтер-офицер указал на проложенный рядом с женским огромный, глубокими ввалами валенок мужской тяжелый след. Внутри его — обратный, мелкий, женский.
— Назад по его следу ушла, — ухмыльнулся унтер. — Тоже… хитрая. И снегу к дверке смотри сколько присыпала: словно он нежилой, замело.
"Ее рук дело! — зло подумал поручик. — Наверно она. С такой — все станется. Зарыть, закрыть под самым нашим носом какого-нибудь там… Ухтомского. Он, говорят, большого роста…"
Он крикнул отрывисто:
— Отрывай! Солдаты замялись.
— Лопату бы… руками неспособно. Рукавицы загубим: взыщут. Да и обмерзнем.
— Обмерзнем!.. — грубо оборвал поручик. — Небось на деревню пойдешь, подкатишься к бабе — живо отогреет. Валяй.
Солдатские ладони заработали. Из-под снега быстро обнажились серые трухлявые доски.
— Вашбродь, — озабоченно прошептал унтер-офицер. — Как бы он нам людей не попортил… стрелять не стал. Или бонбой… По Москве, земляк сказывал, из Самогитского гренадерского, они сколь народу бонбами вывели. Подберется — и бонбой. Дозвольте скрозь дверь хоть одну обойму…
— Жарь! — Мертваго кивнул и отступил в сторону. — Посторонись, ребята. Огонь!
Унтер щелкнул затвором. В тот же миг из погреба донесся отчаянный вопль:
— Стой! Христа ради! Свой!
Голос был мужской и хриплый. Мертваго усмехнулся криво, одной щекой:
— Врет. Пли!
Но унтер-офицер опустил винтовку:
— Виноват, вашбродь. Как бы ошибки не вышло. Голос у него будто доброкачественный. — И крикнул начальственно: — Сдаешься? Оружия нет?