Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках
Шрифт:
— Званцева? А не Рейн, А. П.? Голос — низкий, грудной — ответил:
— Нет. Это старшая учительница; я помощница. Круглый выпуклый глаз фонаря быстро взметнулся к лицу девушки, под брови. Она зажмурилась.
— Смотреть, смотреть потрудитесь! — отчеканил Риман. — Глаза документ. Я по этому документу читаю. Та-ак-с…
Желтый едкий световой луч мигнул и погас. Опять темно. Темнее, чем было.
— Та-а-а-к… — повторил Риман, и в растяжистом звуке была на этот раз явная колючая насмешка. — Значит — учите? В школе? Сопляков?.. А случайно не… взрослых? По завету нашего великого поэта Некрасова… "Сейте разумное, доброе, вечное…" "Вставай, подымайся, рабочий народ…"
И опять — круглый желтый глаз ударил лучом в лицо.
— Не морщитесь! Учительница — и боится света! Ясно: вы не учительница. В предъявленном вами документе я читаю: вы — лазутчик этих… слесарей, желающих управлять если не Россией, то полустанком Люберцы…
Кто-то засмеялся в темном углу сочувственно и визгливо.
— Вы зашли очень кстати, — продолжал Риман, и в густом сумраке купе отчетливо забелели его зубы. — Ваши друзья уклоняются от встречи с нами, а мне — оч-чень хочется познакомиться… Назовем, au hasard: Быстров, Малиновский, Монтров, Коз-линский, Моисеев… Не посоветуете ли, где их найти?
— Я не помню таких фамилий…
— Не помните? — Риман встал. — Как же так? У учительницы должна быть хорошая память. Так-таки никого? Ну, по крайней мере, Ухтомского-то вы, наверное, помните… Все говорят: видный мужчина. Машинист Ухтомский, Алексей… Нет? Невероятно! Вся Москва знает, а вы, местная жительница, не слышали.
— Вы можете издеваться сколько вам угодно… — начала девушка, но Риман перебил:
— Издеваться? Храни Бог! Рыцарское отношение к женщине — первый долг дворянина и офицера. Но вам должно быть известно, милая девица, что там, где ступила нога семеновцев, — военное положение. А стало быть, за шпионство уже само по себе, не считая вашего прошлого…
— Какого прошлого?
— Вам и нам известного! — оборвал Риман. — За шпионство, я говорю, расстрел. По совокупности можем поднять на штыки. Сильное, но… довольно неприятное ощущение, смею заверить… Единственный способ сохранить жизнь: чистосердечное признание. Мы не требовательны. У меня в списке сотня имен, включая ваше…
— Званцева?
— Не Званцева, а Рейн. Госпожа Рейн. Вы нам укажете, где искать названных мною господ и других, кого припомните по списку. Срок — до рассвета. Поручик Мертваго!
Поручик вздрогнул. Он стоял у двери, привалившись к ней плечом. Мадера сказывалась: в теплом купе его опять разморило, дремота заволакивала мозг.
— Возьмите эту девицу…
— Слушаюсь, — сказал, вытягиваясь, Мертваго.
Голос из темного угла проговорил глумливо:
— В таких случаях надо говорить: рад стараться.
— Займите крайнее купе. Вот список. Опросите по всему списку. Действуйте… по усмотрению. И будьте убедительны: я надеюсь на ваше красноречие… Крузенштерн, дай ему запасной фонарик, — белые зубы блеснули оскалом, — для лучшей ориентировки.
У двери стал часовой.
Мертваго указал девушке на диван и сел насупротив, свесив щеки.
Окно в купе, приспособленном под арестованных, было забито наглухо и завешено войлоком, так что фонаря можно было и не тушить. При блеклом, скупом его свете Мертваго рассматривал девушку, дремотно распустив толстые мокрые губы. Она показалась ему еще неинтересней и некрасивей, чем тогда, на платформе. Худое лицо, с глубоко запавшими, темной, смертной синевой обведенными глазами. Социалка, поклясться можно. Ничего из нее не выжмешь… На черта с нею возиться. И какой кому урон, если эту… слесаршу… расковыряют, как консервную банку.
Мясо с горохом.
Он усмехнулся про себя. Сравнение показалось удачным: не забыть рассказать завтра.
Спать хотелось неистово. Но — служба есть служба. Он все же заговорил, одолевая зевоту:
— Бросьте упрямиться, мадемуазель. Это же ни к чему не приведет, вы сами видите… Многого я не прошу: шепните, кто здесь больше буянил. Не можете же вы этого не знать. Записывать я не буду — о разговоре нашем никто не узнает, никто на вас не подумает… Да и некому будет подумать: ведь все равно ваших всех переловят и перевешают. Ничего в их судьбе ваше показание не переменит. Совесть может быть совсем спокойна. Смерть — на штыках — это долго и больно… Зачем? Вы ведь еще молодая совсем. Вы даже замуж еще можете выйти…
Девушка молчала. Сонный и безразличный голос Мертваго убаюкивал его самого. Опухшие красные веки упрямо наползали на глаза. Ну, так и есть: ничего не выходит.
Мертваго встряхнул головой. Мелькнувшая в заволоченном дремой мозгу мысль показалась блестящей. Конечно, именно так. Ведь срок — до рассвета. Он открыл дверь купе. Часовой брякнул винтовкой. Поручик присмотрелся к широкому бородатому лицу и невольно поморщился. Лицо это он помнил: рядовой 14-й роты Незванов. Названов… Что-то в таком роде. Летом, в лагерях, он этому Названову дал в зубы за небрежное отдание чести…
— Вот что, братец, — сказал Мертваго мягко, но вместе с тем строго. Ты когда сменяешься?
— В три часа, вашбродь.
Мертваго покивал обвисшими своими щеками:
— Так вот. Видишь: арестованная. Смотри за ней в оба: ты за нее отвечаешь головой. Я пока приостановлю допрос. Устал за день, подремлю немного. Перед сменой — разбуди: я продолжу.
— Слушаюсь, вашбродь.
Еще раз брякнула винтовка, строго уставным движением. Мертваго залюбовался крепкой, выправленной фигурой, молодецки заломленной на ухо барашковой шапкой. Вот она, муштра! Семеновец! Не человек — монумент.
И, говоря по правде, ударил тогда зря. Ротный удостоверил, что Названов примерного поведения, представлен в ефрейтора. И сейчас на нем, верно, ефрейторские нашивки. Просто показалось, что снебрежничал. К тому же он был в тот вечер в сильной спиртной повышенности, Мертваго.
— Молодец! — искренне сказал поручик и потрепал солдата по плечу. Сменишься, получишь от меня пятерку… куме на платок. Я летом… напрасно погорячился.
— Покорно благодарю, вашбродь.
— Так к трем — разбуди.