Откровенные записи Кости Хубова
Шрифт:
Мне казалось, гость слишком уважительно отнёсся к старикам. В конце концов, пришёл ко мне, а не к ним!
Нахваливал пирожки. Проговорился, что ещё не завтракал, а ведь шёл уже первый час дня. На вопрос бабушки ответил, что живёт один, пишет книги, которые не печатают. Советской власти они не нужны.
И тут дедушка, к моей досаде, прямо-таки впился в гостя, желая излить душу. Стал рассказывать о том, как, вернувшись раненым с фронта в свой родной Владикавказ, который назывался то Орджоникидзе, то Дзау–Джикау, работал заведующим книжным магазином, заочно учился на бухгалтера и одновременно был избран председателем городского общества
После того как я стал жить у них с бабушкой, он вздумал сначала приохотить меня к этому собирательству. Но зачем мне нужны были ветхие, мёртвые марки?
Когда я, к его негодованию, не проявил никакого интереса, дед впервые стал подумывать о продаже коллекции. Она стоила больших денег. Мы всегда жили в нужде. А тут ещё после нескольких лет отсутствия появился мой отец. Оказалось, занимал у кого-то деньги, проигрался сначала на бегах, потом пробовал поправить свои дела в какой-то картёжной компании. В результате — огромный долг и угроза того, что его убьют если не вернёт деньги к сроку.
Помню, как стеснялась бабушка этой рассказываемой дедом позорной истории, как я несколько раз старался его прервать. А писатель слушал, словно запоминал каждую подробность.
Чтобы спасти сына, дедушка попытался срочно продать коллекцию. Приобрести её целиком никто из знакомых марочников не мог, так дорого она стоила. Кто-то объяснил дедушке, что такую коллекцию можно продать за границу через организацию «Международная книга».
Там марки оценили по каталогам, и он узнал, что их продать можно. Он получит 10% от всей суммы. Остальные 90% пойдут государству. Дедушка до того возмутился, что в течение нескольких ночей спустил все марки в унитаз. Потом заболел.
«А чем кончилось с вашим сыном?» — спросил писатель.
«Прижился у какой-то богатой бабы, продолжает играть, пьянствует», — ответил дед. А бабушка заплакала.
Мне было жаль моего отца. Не всё так просто. И с ним, и с моей мамой. Именно в эту минуту мелькнула мысль рассказать, как на самом деле я оказался сиротой при живых родителях, как была изуродована моя жизнь.
За то время, что мы сидели за столом, солнце ушло из кухонного окна, где на подоконнике нежились орхидеи, и я, как обычно в эти апрельские дни, поднялся, чтобы перенести их вслед за солнцем в мою комнатку, выходящую на юг.
«Идея фикс!» — не преминул пробормотать дедушка. Впрочем, когда я уезжал на гастроли, которые порой длились две–три недели, именно он заботливо поливал орхидеи.
Гость поблагодарил за угощение и поднялся из-за стола вслед за мной.
3
Сидя на диване под фотографиями Высоцкого и Енгибарова, он смотрел, как я расставляю на солнечном подоконнике пластиковые горшочки с перенесёнными орхидеями. И мы снова подивились тому редкому совпадению, что оба увлеклись выращиванием этих тропических растений.
«Есть что-то трогательное в том, как вы бегаете с ними за солнцем, — сказал писатель. — Думаю, вам нужен ребёнок».
У меня ком стал в горле.
До времени я перевёл на другое. Начал говорить о том, что, благодаря лаборатории, кажется, изменилась вся моя жизнь. Что теперь стоит только приглядеться, настроиться,
— Костя! С недавних пор я заметил, что вы смотрите на меня как на оракула. Разглядывали мою ауру. Разглядели? Что из того? Наверняка ваш Май видит всё по–собачьи, в ином свете. Не в этом направлении лежит путь. Меня привело в лабораторию с детства присущее ощущение тайны, частью которой сами являемся. И вы, и ваши бабушка с дедушкой.
— А где этот путь? Единственное, что разрешено — устроиться на работу, читать по утрам газету «Правда», стоять в очереди за сосисками. Или вы имеете в виду хождение в церковь, исповедь у попа, который потом донесёт в тот же КГБ? Вон Высоцкий и Енгибаров умерли молодыми.
— Понятно, для вас лаборатория — единственная отдушина.
— Ещё у меня есть цирк. Послезавтра еду на гастроли. Там, по крайней мере, воля… Жонглирую, как могу, радую зрителей.
Жалко это прозвучало, признаться.
В это время вошла бабушка, внесла миску с едой для Мая, поставила на его коврик у шкафа.
— Извините, помешала, — промолвила она.
— Нет–нет, — писатель поднялся, — должен идти.
Глупо получилось. До слёз. Хотел послушать человека, а как назло вышло так, что чуть не всё время говорил сам.
Через день я уехал на гастроли. Вернулся в начале мая. Занятия в лаборатории прервались на лето. А осенью, когда я снова стал туда ходить, писатель там уже не появлялся.
Дедушка и бабушка ещё долго спрашивали меня о нём.
4
Подозреваю: всем, абсолютно всем людям, даже если они окружены близкими родственниками и друзьями, не с кем разделить сокровенные мысли. Порой просто посоветоваться. Открыть душу.
Впервые я подумал об этом, когда школьником прочёл стихотворения Лермонтова. Он, одинокий парень, у которого кроме бабушки, никого не было, нашел для себя выход в поэзии. И тем более остался одинок, рано погиб, подставил себя под пулю.
Интересно, знал ли Лермонтов о том, что в него была влюблена жена Николая I?
Кто-то скажет, что открыть свою душу возможно лишь Богу. Но вот стихотворение двадцатишестилетнего Лермонтова.