Открыть ящик Скиннера
Шрифт:
— Так и говорит?
— Так и говорит.
— Это началось постепенно или резко?
— Как с неба свалилось, — отвечаю я и почему-то представляю себе падающий с неба самолет, вошедший в крутое пике, вопли пассажиров… Я и в самом деле начинаю чувствовать себя немножко сумасшедшей. Как трудно отделить разыгрываемую роль от реальности — социальные психологи давно обратили внимание на этот феномен. Я тру виски.
— Когда вы начали слышать голос? — спрашивает мистер Грейвер.
— Три недели назад, — говорю я в
Мистер Грейвер спрашивает, хорошо ли я ем и сплю, предшествовали ли появлению голоса какие-нибудь стрессы в моей жизни, были ли у меня травмы. Я отвечаю на все эти вопросы отрицательно: аппетит у меня хороший, сплю я нормально, с работой все в порядке.
— Вы уверены? — спрашивает он.
— Ну, что касается травм, — говорю я, — когда я училась в третьем классе, сосед по имени Блейер упал в свой бассейн и утонул. Я сама ничего не видела, но рассказы об этом были, пожалуй, травмирующими.
Мистер Грейвер грызет кончик ручки, глубоко задумавшись. Я вспоминаю старика Блейера, ортодоксального иудея. Он утонул в субботу, и его синяя бархатная ермолка плавала в бассейне.
— Плюх… — говорит мистер Грейвер. — Ваш сосед плюхнулся в бассейн. Вы теперь слышите «плюх». Может быть, возникло нарушение, связанное с посттравматическим стрессом. Слуховая галлюцинация может быть попыткой вашей памяти справиться с травмой.
— Ну, тогда не было ничего особенного, — говорю я. — Просто…
— Я бы сказал, — в голосе мистера Грейвера начинает звучать уверенность, — что случай с утонувшим соседом был для вас травмирующей потерей. Я приглашу психиатра, чтобы он оценил ваше состояние, но на самом деле я думаю, что мы имеем дело с посттравматическим стрессом. Органическое повреждение мозга, пожалуй, можно исключить — об этом я не стал бы беспокоиться.
Мистер Грейвер уходит: ему нужно пригласить психиатра. Теперь уже мой пульс — не 100 ударов в минуту, а по крайней мере 150: психиатр наверняка разоблачит меня или, еще хуже, окажется кем-нибудь, кого я знаю еще со школьных времен, и как я тогда объясню свою выходку?
В маленькую запертую комнату, где я сижу, входит психиатр. Он одет в ярко-голубой халат и не имеет подбородка. Он пристально смотрит на меня, и я отвожу глаза. Он садится и вздыхает.
— Значит, вы слышите «плюх», — говорит он, почесывая свой отсутствующий подбородок. — Так чем же нам вам помочь?
— Я обратилась сюда, потому что хотела бы избавиться от голоса.
— Голос раздается внутри вашей головы или снаружи?
— Снаружи.
— Он когда-нибудь говорит что-нибудь, кроме «плюх», — например, велит вам убить кого-нибудь или покончить с собой?
— Я не хочу ни убивать кого-то, ни кончать с собой.
— Какой сегодня день недели? — спрашивает психиатр.
Тут я сталкиваюсь с новой проблемой. Дело в том, что все это происходит под конец моего отпуска,
— Суббота, — отвечаю я, молясь в душе, чтобы не ошибиться. Психиатр что-то записывает.
— О’кей, — говорит он. — Значит, вы слышите этот голос, а больше никаких симптомов психического отклонения у вас нет?
— Значит, у меня посттравматический стресс? — спрашиваю я. — Так предположил мистер Грейвер…
— Мы многого не знаем насчет человеческой психики, — говорит доктор, внезапно опечалившись. Он потирает переносицу, на мгновение закрыв глаза. Когда он склоняет голову, я вижу лысину у него на макушке величиной с ермолку старика Блейера, и мне хочется сказать: «Да ладно, ничего страшного. В мире много такого, чего мы не знаем». Но я молчу, а психиатр по-прежнему выглядит растерянным. — Но ведь этот голос вас тревожит…
— Ага, вроде того.
— Я пропишу вам антипсихотическое средство, — говорит доктор, и как только это произносит, перестает быть печальным. Его голос начинает звучать уверенно и властно: появилось что-то, что в его силах сделать. Таблетка ведь не просто таблетка: она — знак препинания, она разрывает длинную невнятную строку. Остановитесь здесь. Начните отсюда. — Я собираюсь назначить вам риспердал, — говорит доктор. — Он снизит активность слуховых центров у вас в мозгу.
— Так вы думаете, что у меня психоз?
— Я считаю, что некоторые признаки психоза у вас имеются, — отвечает психиатр, но у меня возникает чувство, что теперь он и должен так говорить, раз уж назначил мне риспердал: не можете же вы выписывать антипсихотическое средство, если это не подтверждается вашим диагнозом. Мне становится совершенно ясно, что решение определяется назначенным препаратом, а не наоборот. Во времена Розенхана все определяла заранее принятая психоаналитическая схема; в наши дни на смену ей пришла фармакологическая схема, таблетка. В любом случае утверждение Розенхана, что диагноз не зависит от состояния пациента, похоже, остается верным.
— Разве я выгляжу, как психопатка? — спрашиваю я. Доктор смотрит на меня, долго, долго смотрит.
— Немного, — отвечает он наконец.
— Вы шутите! — заявляю я, поправляя шляпу.
— Вы, — говорит психиатр, — явно страдаете депрессией. Депрессия может иметь психопатические проявления, так что я выпишу вам еще и антидепрессант.
— Я страдаю депрессией? — как эхо повторяю я. Это меня беспокоит, потому что депрессия — это то, что со мной уже бывало. Кто знает, может быть, она вернулась снова, и психиатр заметил ее раньше, чем я сама? А может быть, депрессию вызвал затеянный мной эксперимент или я делаю то, что делаю, в бессознательной попытке получить помощь? Весь мир тонет в тумане.