Открыть ящик Скиннера
Шрифт:
Несмотря на столь очевидно сбивающий с толку язык, психиатрия наслаждалась золотыми денечками, когда люди глубоко в нее верили и в силу этой веры тратили тысячи и тысячи долларов, лежа на кушетках в кабинетах психоаналитиков.
— Дэвид Розенхан, — говорит Флоренс Келлер, — был на самом деле первым, кто тогда объявил: «Знаете что, ребята? А король-то голый». Можно по всей справедливости сказать, что он в одиночку разрушил психиатрию, и она от этого так и не оправилась. — Флоренс Келлер некоторое время молчит. Она — главный психолог клиники в Пало Альто. — Я хочу сказать: посмотрите вокруг. Кто теперь идет в психиатрию? Больше невозможно найти психиатра для клиники. Психиатры перевелись, потому что психиатрия — в значительной мере мертвая область, и она не оживет, пока не появятся весомые данные о патогенезе психических заболеваний,
Спицер с этим не согласен. Так и должно быть: он ведь психиатр. Спицер говорит:
— Я полагаю, в нашей области происходит множество захватывающих событий.
Не был он согласен и в 1973 году, когда Розенхан опубликовал свои данные. Если Розенхан взялся в одиночку разрушать психиатрию, то Спицер тогда в одиночку взялся за то, чтобы ее восстановить. Вместе с группой уважаемых коллег он принялся за то хлипкое руководство по диагностике, которое содержало достаточно неясностей, чтобы позволить Розенхану и его сподвижникам попасть в психиатрическую лечебницу, и хорошенько его переделал. Спицер выполол все эфемерные и субъективные утверждения, которые ему попадались, освободил руководство от наукообразного лепета. Он ужесточил диагностические критерии так, что каждый из них стал основываться на измерениях; теперь для постановки любого диагноза появились очень жесткие указания на то, какие симптомы должны иметь место, как часто и как долго должны они проявляться.
DSM-III (1980) включает очень много таких инструкций: «Пациент должен обнаруживать по крайней мере четыре симптома, соответствующих критерию А, на протяжении по крайней мере двух недель, три, соответствующих критерию В, и один, соответствующий критерию С». DSM-II подобных указаний не содержал. Там были фразы вроде такой: «Главной характеристикой нарушения является тревожность, которая может напрямую ощущаться и выражаться или подсознательно, автоматически контролироваться благодаря использованию различных механизмов защиты». Пожалуй, хватит… Спицер утверждает, что внесенные в DSM-III, который страниц на 200 объемнее DSM-II, инновации являются «защитой медицинской модели применительно к психиатрии». Если пациент соответствует расширенным критериям, то он болен, если нет — то здоров. Двусмысленность, эфемерная, неопределенная тревожность больше не значат ничего.
Со времен Розенхана психиатрия предприняла многочисленные попытки выявить физиологические основы психических заболеваний — по большей части, хотя и не полностью, безрезультатно. В 1980-х годах появился многообещающий новый диагностический метод выявления депрессии, названный тестом подавления дексаметазона: он давал возможность обнаружить в моче страдающих этим заболеванием определенный продукт метаболизма. Открытие было встречено с энтузиазмом. Скоро, очень скоро мы сможем ставить диагноз депрессии так же, как ставим диагноз анемии: пописает пациент в баночку, потом три янтарные капли на предметное стеклышко с мазком препарата — и готово! Сразу ясно, есть депрессия или нет, и спорить тут не о чем.
Этот тест оказался ненадежным, так что сразу отправился в мусорную корзину истории. Попытки психиатров создать другие диагностические тесты тоже особого успеха не принесли. В последнее время появились сообщения о том, что Чарльз Немерофф из университета Эмори продвинулся в нужном направлении: он установил, что гиппокамп у страдающих депрессией примерно на 15% меньше, чем у здоровых, а у крысят, отлученных от матерей, имеется избыток нейротрансмиттеров [27] . Это, конечно, волнующие открытия, но остается неясным, что они дают для понимания причин заболевания.
27
Нейротрансмиттеры — физиологически активные вещества, посредством которых в нервной системе осуществляются контактные клеточные взаимодействия.
Если покажется, что сказанное выше не имеет никакого отношения к эксперименту Розенхана, то это не так. Многие современные исследования являются осознанным или неосознанным откликом на брошенный им вызов и результатом сомнений, которые он породил у «мягких» психиатров.
— Новая система классификации, принятая
— Ничто так не подчеркивает условный характер психиатрических диагнозов, чем недавнее решение Американской психиатрической ассоциации изъять из DSM гомосексуальность (речь идет о DSM-II, 1968). Каково бы ни было мнение специалистов о природе гомосексуальности, тот факт, что профессиональное сообщество голосованием решало, следует или нет считать гомосексуапьность нарушением, ясно показывает различие как между психическими заболеваниями и тем, что считают таковыми психиатры, так и чувствительность последних к контексту. Изменения в отношении образованной части общества к гомосексуальности произвели соответствующие изменения в восприятии ее психиатрами, — говорит Розенхан.
— Все диагнозы, — возражает на это Спицер, — ставятся на основании разработанной людьми классификации, так что критиковать это смешно. Говорю вам: теперь, когда принята новая диагностическая система, эксперимент Розенхана никогда бы не удался. Его уловка просто не сработала бы. Вас никогда бы не госпитализировали, а в приемном покое вам поставили бы отложенный диагноз. — Термин «отложенный диагноз», кстати, — специальная категория, позволяющая официально не ставить диагноз при недостатке информации. — Нет, — повторяет Спицер, — эксперимент Розенхана никогда не удалось бы успешно повторить. В современных условиях — никогда.
Вот я и решаю попробовать.
Многое сейчас выглядит так же, как и тогда. Небо такой же пронзительной синевы, деревья радуют глаз яркими красками, и алые листья, похожие на раскрытые ладошки, медленно падают на еще зеленую траву лужайки. В лавках скоро появятся пластиковые тыквы, а детишки станут покупать свежие тыквы и вырезать на них страшные рожи ножами, которые еще велики для их рук. Первым делом срезается верхушка, потом вычищается внутренность со всеми семенами и перепутанными волокнами клетчатки, издающими влажный запах осени. Моя собственная дочка еще слишком мала для возни с тыквами: ей только что сравнялось два. Может быть, из-за Розенхана и всех исследований, которые после его разоблачений начались в области «этиологии и патогенеза», я часто беспокоюсь о мозге дочурки, который представляется мне розовым и сморщенным в своем жилище — черепе.
— Ты решила что? — переспрашивает мой муж.
— Я хочу попробовать, — отвечаю я, — в точности повторить эксперимент Розенхана и посмотреть, госпитализируют ли меня.
— Прости, пожалуйста, — говорит он, — а не кажется ли тебе, что нужно подумать и о своей семье?
— Да ничего у меня не получится, — говорю я, вспоминая слова Спицера. — Я через час уже вернусь.
— А если нет?
— Тогда ты приедешь и заберешь меня.
Муж теребит свою бороду, которая, пожалуй, стала слишком длинной. Он носит хакерскую рубашку, в которой синтетики больше, чем хлопка, с роршаховским [28] чернильным пятном на кармане.
28
Тест Роршаха заключается в интерпретации дорисовывания испытуемым чернильных клякс.
— Приеду и заберу? Ты думаешь, мне поверят? Меня просто запрут в соседней палате, — говорит он почти с надеждой. Мой муж родился слишком поздно, чтобы насладиться шестидесятыми годами, и это очень его огорчает. Он молча продолжает теребить бороду. В открытое окно влетает мотылек и начинает отчаянно биться о лампу. Тень, которую он отбрасывает на стену, велика, как птица. Мы следим за мотыльком и вдыхаем запах осени.
— Я тоже с тобой поеду, — наконец говорит муж.
Да нет, не поедет: кому-то же нужно присматривать за дочкой. Я начинаю готовиться: пять дней не принимаю душ. Потом звоню приятельнице, о которой известно, что ее отличает склонность к авантюрам, и спрашиваю, нельзя ли мне воспользоваться ее именем взамен собственного, которое кто-нибудь может узнать. Мой план заключается в том, чтобы назваться ею, а потом попросить ее, предъявив удостоверяющие личность документы, получить истории болезни, чтобы я точно знала, что говорилось в приемном покое. Приятельница, Люси, соглашается. Вот кого на самом деле следовало бы отправить в сумасшедший дом!