Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Усастый военный грузно опустился на стул, поскрипел им, снял фуражку и, отдуваясь, вытер бритую потную голову клетчатым платком.
Тотчас заквакал писарь:
— Их благородие спрашивает: есть желающие? Заработать копейку — с?.. Выходи! Получай задаток — с! — Он выразительно похлопал ладонью по своей снятой и раскрытой кожаной сумке.
Мужики с непонятным интересом смотрели себе под ноги, крутили цигарки. Пастух Сморчок подошел было зачем-то к писарю, постоял и вернулся на бревна. Охотников получать задаток что-то не находилось.
«Ну конечно, завсегда так, — думал с обидой Шурка, вертясь на изгороди сорокой. — Царство русское жалеют, послушать — грозят немцам, поди, какие храбрые, а воевать не прогонишь кнутом. Да что! На окопы идти боятся, рыть обыкновенные канавы… Нет, пожалуй, мужики не боятся, они же не девчонки. Тут что-то другое. Но что же?»
Та загадка, которую он не мог отгадать вчера в риге, опять пришла ему в голову. Ничего и никогда сразу не поймешь у мужиков. Война им не по сердцу — это Шурка знает. «Но дяденька Матвей Сибиряк войну ругал — ругал, почище всех, а покатил снова на позицию, денечка не пропустил», — вспомнилось Шурке. И тут же подумалось: «Почему?» И опять все запуталось, как моток ниток, — не найдешь конца. Кажется, вот он в руках, желанный кончик, возьмись за него, и все распутается. А потянешь нитку, и получается еще хуже — одни узлы, не развяжешь зубами.
Шурка торчал на изгороди сам не свой. Голова его, по обыкновению, горячо работала, глаза и уши ей помогали, но толку выходило мало.
— Ох — хо — хо!.. Здоровьишко подбилось, а милое, гляди, дело: день — работай, вечер — денежки считай, — слабо сказал, кашляя, Устин Павлыч и покосился поверх очков на соседей.
Никто не отозвался, лишь с крыльца казенки которая-то мамка сердито крикнула:
— Девок на окопы берите!.. Женихов нету, все равно перестарками останутся, вековушами… Кобылы гладкие, хоть запрягай в телегу!
В иное время это вызвало бы смех, шутки, а нынче и не улыбнулся никто. Колыхнулись немного бабы и замерли. Заливался, захлебывался тонким плачем маленький на деревянных руках Катерины Барабановой.
— А извините мою глупость, дозвольте спросить, — обратился Никита Аладьин, поворачивая к столу нитяную бороду и шурясь то ли от солнца, падавшего ему в лицо, то ли от усмешки. — Не пойму, такой дурак: зачем рыть окопы в тылу, коли мы вскорости, как вы сказали, господин начальник, распатроним немца?
— Не твоего ума дело — с! — подпрыгнул писарь.
— А не нашего ума — и соваться нам нечего, — глухо, как-то сразу дружно заговорили между собой мужики. — Окопы выроешь, да в них и останешься, засядешь насмерть.
— Прежде освидетельствовать, к доктору надо — тка. Впору в гроб ложиться, а не окопы рыть!
— Известно — моблизация. Окопы — сбоку припека, заманивают деньгой.
— Верно! Дадут Ипату со штыком лопату.
— Нету нашего согласья!
Побагровев, усастый обронил клетчатый платок.
— Что за чепуха? Какая мобилизация?
— Мужички! Слушайте, что вам говорят! — бил кулаком по столу писарь. — Помолчите — с, мужички!
Но молчать уже никто не хотел. Сход зашумел, закипел, как хорошая ярмарка. Шуркины уши не успевали всего ловить. Не хватало глаз следить за всем и все примечать.
Мужики выздоровели, не кашляли и не охали, они кричали, не слушая военного и писаря, перебивая друг дружку. Каждый не желал ничего знать, кроме того, о чем он сам кричал. Даже Устин Павлыч пристал к мужикам, чего с ним отродясь, наверное, не бывало. Многие повскакали с бревен. Скоро ввязались в крик бабы, покинув крыльцо казенки, и Шурке стало попятно: приезжим не сладить со сходом, придется садиться в тарантас и уезжать с пустом.
Это его и огорчало, и против воли веселило. Хоть и жалко, что не идут мужики окопы рыть, все-таки здорово они за себя стоят. Попробуй-ка тронь их — вон какая силища, никто с ней не совладает! Старикашка кучер догадался о том раньше своих седоков, перестал дремать, уж подтягивает подпругу у коренника, отвязывает от качелей ременные вожжи.
Эх, кабы эту силищу да на германцев повернуть! Не устояли бы, конопатые, нет, тогда бы и окопы рыть не надо. Как же мужики не понимают этого?
Мужики и бабы понимали другое, кричали — твердили свое, пустячное, как поначалу казалось Шурке.
Без керосина, почитай, живем, ровно слепые кроты. Господу богу лампадку и то зажигаешь с оглядкой. Перед святым образом жадничаешь, видано ли?! Что тут баять, забыли, каков он, скус чаю — сахару. На кредитке хваленой аж замок вешай — пустые полки в магазине, мыши и те перевелись… Да ладно, леший с ним, с сахаром, отвыкли, а вот без соли каково? Хлебни попробуй… А — а, пропади ты все пропадом, глаза не глядят! Печь топить — беги к соседке, занимай огня. Скоро мужики лбом будут искры высекать, прикуривать от пальца!.. Не от наших ли бычков да ягнят ряшка-то у тебя лопается? Как же, фронту, солдатам! Мужья нам из окопов пишут другое… Стало, ваше благородие, последнего мужичка из деревни подметаете вчистую? Ай, до — ожили!.. Каюк! Чтоб вам ни дна ни покрышки!
Гомон, крики нарастали. Мужики и бабы лаялись не между собой, как всегда бывало на сходках, они лезли к столу, обступили усастого и писаря. Не слышно стало кваканья и трубенья — кричал, гневался один многоголосый человек.
Шурка этому бы не удивился, если бы на сходе была Марья Бубенец. Она постоянно звенела за всех колоколом. Но Марьи не видно, а уши хоть затыкай. Два человека, которые, как заметил давно Шурка, постоянно жили в каждом мужике и бабе и очень были похожи на его добрую, верившую в хорошее мамку и на раздражительного, не признававшего ничего, кроме плохого, отца, эти два споривших всегда между собой человека — исчезли. Вместо них в каждом мужике, в каждой бабе торчал сейчас другой, неведомый Шурке, сильный и смелый человек, и он-то многоголосо, властно шумел на сходке. Шурка залюбовался этим новым человеком.
Нет, это не ярмарка и не пустячное. Что же это такое? Уж не сыскалась ли Праведная книга? Может, прочитали ее мужики и научились жить по правде? Гляди-ка, словно запруда прорвалась, хлынула вода — не удержишь.
Но ведь все, о чем кричат на сходе, известно давным — давно. Отчего же так взорвало нынче баб и мужиков? Да не случилось ли чего в селе?
Он приподнялся на изгороди, огляделся.
За казенкой с забитыми горбылями окнами, за галдящим сходом — по — воскресному тихая, скучная улица. Кротко синело, как всегда, высокое небо над крышами изб и амбаров. В самой его холодной глуби, чуть видимые глазу, летели журавли двумя косяками. Спокойно и безучастно дремали на гуменниках скирды, низко надвинув соломенные шапки. Безмолвно горели и не сгорали в палисадах рябины, березы и липы. Солнышко ласково припекало голову. Переулком пробирался, словно таясь, Ося Бешеный с удочками и ведром. Он и бороды не повернул на крики, выбрался за гумно, пошел себе на Волгу. За околицей по шоссейке нехотя гуляли пестрой толпой девки…