Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Но он не опоздал и ничего не прозевал, успел на сход вовремя, наслушался и насмотрелся всякой всячины — понятного, непонятного и неожиданного.
Глава XIII
СХОД
Долго собирались мужики к заколоченной казенке Устина Павлыча Быкова.
Ребят и баб набилось полное крыльцо, а мужики все не шли. Почти за каждым хозяином приходилось бегать десятскому Косоурову, и не по одному разу. Обычно за опоздавшими на сход посылали ребят, а тут сам десятский, без шапки, на кривых старых ногах, утирая рукавом праздничного пиджака мокрое измученное лицо, носился с клюшкой по селу, — одно это что-нибудь да значило.
Мужики подходили к казенке медленно, нога за ногу, кое-кто опирался на палку, усаживались на бревнах, на луговине, подальше от стола, вынесенного на улицу и покрытого холстяной скатертью. За столом на скрипучих стульях сидели двое: незнакомый военный человек в шинели с серебряными погонами и пуговицами, но без сабли и револьвера, в фуражке с кантами и кокардой, с вислыми, до бритого матового подбородка, пушистыми усами, и волостной писарь с кожаной толстой сумкой через плечо. Усастый часто и громко сморкался в клетчатый платок, словно в трубу трубил. А писарь, в полотняном мятом картузе, при галстуке и часах, в сапогах с лакированными голенищами, большеротый и глазастый, похожий на лягушку, с какими-то белыми, навыкате, пронзительно — беспощадными глазами, все открывал и закрывал кожаную сумку, щелкал замком и квакал, выбрасывая короткие сердитые слова:
— Видите сами, ваше благородие. Азияты — с!.. Приказано: собрать приход. А они, извольте — с: своих не могут… да — с, толком нарядить. Староста! Устин Павлыч!.. Не ожидал — с! Не ожидал — с!
— Тру — ру — ру!.. — грозно трубил, сморкаясь, усастый военный человек.
Возле качелей густо позванивала бубенцами и колокольцами пара борзых каурой масти коней в железном тарантасе, забрызганном непросохшей грязью. Старикашка кучер в облупившейся клеенчатой накидке, свесив тощие ноги в опорках, прилаживался спать на кожаном сиденье.
— Что поделаешь, мы тоже многого не ожидали. А терпим, — с вялой усмешкой отвечал писарю Быков. — Потерпите и вы… В усадьбу я послал нарочного. Скоро соберутся. К вечеру в Глебове сход проведем, в Карасове…
— Стыдно — с, Устин Павлыч! Уши вянут, что вы говорите. Да — с! Не в гости приехали!
— Милости просим» гости и есть. Самоварчик, яишенку, все можно.
В дубленом полушубке и валенках с калошами, в зимней каракулевой шапке пирожком, нахлобученной по очки, Устин Павлыч на себя был не похож. Он не летал, как всегда, весело сияя очками, потряхивая иссиня — вороными курчавыми волосами, не заговаривал с народом шутливо и ласково. Сморщив круглое, озабоченно — встревоженное лицо, нехотя, как бы с трудом бродил он от избы к столу, выносил карандаш, лист чистой бумаги, чернильницу — все по отдельности. Вздыхая, полз к бревнам и подолгу стоял там, жалуясь мужикам, что вторую неделю не спит по ночам — такая ломота в каждой косточке, мозжит, мозжит, и сердечко шалит, останавливается, леший его задери, чисто смерть пришла, хошь не хошь, а придется в больницу ложиться обязательно.
И все мужики, кряхтя, кашляя, не глядя друг на друга, говорили о поясницах, животах, прострелах и много курили. Кажется, только Сморчок да Никита Аладьин были в селе здоровешеньки, не жаловались, не хвастались болезнями, посиживали на бревне рядом, толкуя о погоде. Пастух, распустив бороду, греясь на солнышке, светло посматривал на мужиков, на ясное небо и обещал тепло и вёдро, а дяденька Никита сомневался, ждал скорых дождей и холода.
Бабы с помертвелыми лицами тихо шушукались, теснясь на крыльце казенки. Они укачивали на руках маленьких, кормили, шлепали, чтобы ребята пищали поменьше. Доставалось и мальчишкам и девчонкам, их драли за вихры, за косы свои и чужие матери, когда ребятня начинала возиться, мешала смотреть и слушать. Задние бабы вставали на цыпочки, вытягивали шеи, испуганно моргали, уставясь на писаря и военного в шинели. Иные, боясь за мужей, что вытащат жребий идти на окопы, загодя принимались плакать, которые — молча, которые — с подвываньем.
Шурка старался ничего не пропустить, везде быть, все видеть и слышать. Он терся около мужиков, удивляясь и жалея их поясницы, косточки и животы. Бегал к ребятам и бабам на крыльцо, но слез и тесноты не переносил, поэтому задерживался там недолго.
Олег Двухголовый пристал было к нему и, заискивая, пожелал что-то рассказать и помириться. Памятуя вчерашний уговор в школе, Шурка притворился глухим, отвернулся, подскочил к Катьке. Он шепнул Растрепе, что книжка прочитана, жаль, нету конца. Гулливер-то, поди, дома не усидел, опять укатил за море путешествовать, а про это и не написано, вот что обидно. После сходки он обязательно вернет книжку. Катька, расщедрясь, согласилась ждать до понедельника — вдруг ему захочется перечитать, а книжки-то у него не будет. Шурка про себя подивился, до чего Растрепа догадлива.
На лужайке встретились им Тихони, получили от Шурки и Катьки между делом то, что им положено в праздник, даже с добавкой. Не видно было Кольки Сморчка, вчерашнего героя, он, должно, пас коров за отца. Ах, да когда же явится Петушище, разнесчастный солдат без креста? Прозевает он сход, спокается, да будет поздно.
Шурка досадовал на Яшку, щипался и толкался с ребятами, а босые журавлиные ноги без устали, с наслаждением и восторгом носили и кидали его из стороны в сторону. Однажды, навострив уши и вспотев от храбрости, он прошмыгнул близехонько от стола, где трубил усастый и квакал писарь. Шурке не попало, он осмелел, прошмыгнул еще и еще, пока не налетел на Устина Павлыча, который нес стакан воды. Устин Павлыч молча загородил локтем стакан и, кажется, пальцем — коротышкой не шевельнул, но у Шурки почему-то долгонько потом болел загорбок.
Наконец он угнездился на изгороди, на самой верхней сучковатой жерди. Сучки мешали ему сидеть спокойно, как он хотел, больно впивались в известное мягкое место. Он вертелся, как на гвоздях, но мужественно терпел. С изгороди весь сход был перед ним, словно живая картина, — и видно, и слышно, и никто не мешает. Шурка смотрел на мужиков и баб, на писаря и военного за столом, слушал, как гремят у качелей бубенцы и колокольцы, поглядывал назад, за гуменники: не идут ли полями, стежкой, из усадьбы работники, за которыми только и была теперь вся остановка.
Переулком, мимо казенки, спешил обедать Ваня Дух, возвращаясь, надо быть, с Барского поля. Он не выпускал вожжей, нахлестывал одной рукой кобылу. Запряженная в плуг, свернутый на рогулю, откинув трубой хвост, стрижа ушами и косясь горячим фиолетовым глазом на народ и бубенцы. Вихря летела к дому, не чуя под собой копыт.
— Господину помещику… наше почтение! — здоровым, сильным голосом воскликнул Устин Павлыч, завидя Тихонова. — Не треба ли вам работничка? Поряжусь. Дешево!
— Я сам работник, — глухо, недовольно сказал Ваня Дух, понукая кобылу, норовя поскорей миновать казенку и народ.
— Хе — хе! Знаем — с. Работник, до чужой земельки охотник, — еще веселее, громче подхватил, осклабясь, Быков, загораживая дорогу и озорно оглядываясь на мужиков.
Хворь с него точно рукой сняло. Шурка видел, как Устин Павлыч сбил каракулевый пирожок на ухо, распахнул полушубок и стоял перед вздернутой фыркающей мордой Вихри, уперев в бока руки кренделями.
— Куда торопишься? Отдохни, покури, Иван Прокофьич, золотце мое ненаглядное, — ворковал он. — Али мы уж теперь неровня вашей милости?