Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Когда гром гремит, небо раскалывается и в щель вода течет — дождик. И чем больше небо треснет, тем сильнее и дольше идет дождь. А потом щель замокнет, как в деревянной кадушке, и дождь перестает. Беда, как небо когда-нибудь расколется на кусочки! Тогда будет потоп, про который говорит мамка. Но пока потопа нет, и мир хорош, и все в нем интересно…
Вот есть у человека икры. Зазря так не назовут. Должно, и в самом деле ноги у людей набиты икрой, как брюхо у рыб. Проткни ногу в мякоти пониже коленки — обязательно увидишь розовые
Как-то раз Шурка попробовал это сделать, пырнул себя в икру ножиком и, превозмогая боль, наблюдал расширившимися глазами за раной. К великому удивлению и огорчению, опыт не удался: потекла обыкновенная кровь, так что Шурка испугался, побежал к матери, и ему здорово попало.
— Господи, какой ты дотошный! Все тебе надо знать, — сердито говорила мать, когда Шурка приставал с расспросами.
Иногда мать была добрее и объясняла непонятное. Она вспоминала, как Шурка, еще не умея ходить и говорить, подползал к таракану и спрашивал:
— Ма?
— Таракан, дитятко… бука, — отвечала тогда мать.
А Шурка, задрав рубашонку, полз дальше, пытливо исследуя уголек, чугун с помоями, веник — все, что попадалось ему на пути. И часами звенел в избе его вопрошающий нетерпеливый возглас:
— Ма?
«Теперь я большой, все знаю», — с гордостью думал Шурка, слушая эти ласковые воспоминания матери. Но тут мать уронила на пол вилку и сказала:
— Баба придет.
— Какая баба? — вытаращил глаза Шурка.
— Не знаю какая, а придет.
— Почему?
— Примета есть такая: нож уронишь — мужик придет, вилка упала — жди бабу.
Шурка не поверил. Не могла знать ржавая, с поломанным зубом и костяным черенком вилка, кто к ним должен прийти. Но в обед действительно забежала сестрица Аннушка за солью. Тогда Шурка нарочно уронил со стола нож и до вечера терпеливо ждал: придет мужик или не придет? Мужик не пришел.
Самыми непонятными были люди. Взять хотя бы мать. Увидев тот раз в окно, что идет Аннушка, она перестала хлебать суп и раздраженно проворчала:
— Несет нелегкая! Опять чегой-то занимать толстуха прется… Ох уж эта мне отцова родня! Глаза не глядят.
Но глаза ее глядели весело, приветливо, когда Аннушка, поздоровавшись, уселась на лавке. Мать ласково пригласила ее обедать, насыпала полную солонку, звала почаще заходить посидеть, проводила на крыльцо и битый час стояла там с Аннушкой и разговаривала.
Шурка заметил: не одна мать — все взрослые делали не то, что хотели, говорили не то, что думали.
Опухший и грустный с похмелья Саша Пупа всегда говорил:
— Да чтоб я хоть каплю… Боже мой! Озолоти меня с ног до головы — ни в каком разе! Да будь оно проклято, винище… и тот, кто его выдумал… Шабаш!
Зажав руками голову, он тоскливо охал и плевался, сидя на завалинке, маленький, тихий, добрый. Глаза его слезились — так ему было нехорошо.
— Ребятки, уважьте дурака, — жалобно просил он, — притащите ведерко постуденее.
И Шурка с Яшкой, охотно сбегав на колодец, поливали водой лохматую, пыльную голову Саши.
— Еще… еще ковшичек… У — ух, еще, ребятушки! — молил он шепотом, сидя на корточках. А умывшись и докрасна натерев лицо заскорузлым подолом рубахи, говорил: — Полегчало… Спасибо, ребятки. Я вам сейчас меленку сделаю. С хлюгером, как в городе. Чуть ветерок — сама завертится… Боже мой, как завертится!
Он брал дощечку, упирал ее в свой круглый мягкий живот и начинал поспешно и ловко строгать Яшкиным ножом.
Меленку Саша Пупа никогда не успевал сделать, потому что в окно обязательно высовывалось злое, в багровых синяках и царапинах лицо Марьи.
— Я тебе что велела? — кричала она.
— Готово. Маша, все готово, — робко откликался Саша, пряча нож и дощечку за спину.
— А тын? Который раз говорю! Все гряды курицы изрыли!
— Жерди сгнили… новые надо, Маша.
— Наруби.
— А привезти на чем? — уныло спрашивал Саша.
— Да ты что же, пьяница, смеешься надо мной? Что, я в телегу запрягусь?.. Ну, погоди же!
Окно с треском захлопывалось.
Саша Пупа торопливо возвращал нож и дощечку.
— После меленку доделаю. Из лесу приду и доделаю. Вишь, приспичил ей тын… Иду, иду! — говорил он, завидев на крыльце Марью с ухватом. — Топор завалился куда-то.
Бывало, замешкавшись, он не успевал вовремя уйти, и тогда Марья лупила его по чему попало ухватом или кочергой. Слабо обороняясь, Саша грустно бормотал:
— И охота тебе драться!.. Ну, хватит, Маша… Я же понимаю, боже мой!
Недели две кряду он старался по дому, таскал на себе жерди из лесу, поправлял крышу, копался в огороде, даже мыл по субботам пол в избе и ходил за Марью на речку полоскать белье. И вдруг его точно леший уводил из лесу на станцию, в казенку*. Он пропивал топор, сапоги; возвратившись, скандалил на все село, гонялся за Марьей, и она бежала на Волгу топиться.
Шурка знал от матери, что Саша Пупа прежде имел «свое дело» в Питере и жил хорошо. Марью к себе «выписал» и «брюшко отрастил». А потом ему «не потрафило» в жизни, он «прогорел», прямо сказать — «вылетел в трубу» и запил «горькую».
Вначале Шурка не понимал всех этих слов. Как мог Саша Пупа сгореть и остаться живым, да еще в трубу вылететь! С его животом он должен был непременно застрять в трубе, и уж, во всяком случае, летать он не мог летают одни птицы да малые ребята, и то во сне. Шурка выложил свои сомнения матери. Она посмеялась и объяснила, что Саша просто проторговался, стал бедным и запил с горя. Это было похоже на правду. Но непонятно, почему Саша проклинал вино, не хотел капли в рот брать, а пил целыми бутылками из горлышка. Шурке все казалось, что Саша делает это нарочно, чтобы досадить Марье Бубенец. А ей стоило досадить, драчунье.