Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Он бредет дорогой, потому что тропой одному идти боязно. В поле человека не видать, и грачи и жаворонки куда-то подевались. Чернеет пашня, каждый бугорок на ней шевелится волком — лучше не смотреть по сторонам.
Еще пожаром пылает небо за Глебовом, розовато — светло в поле, а над Шуркиной головой уже зажглась первая звезда. Она подмигивает ему, ободряет: не робей!
Да он и не собирается робеть. В его ушах звенит Яшкин пронзительный свист, в глазах волнуется мутная вода, качает поплавки и удилища дяди Оси. Не разберешь — то ли клюет, то ли не клюет. Во рту сладко
Здорово они с Яшкой Петухом барчат обдурили: дали по махонькой горстке орешков, а в обмен отхватили краюху сдобного ситного. Да какую! Наверное, врут барчата, что им за выпитое молоко деньги платят. Как выпил стакан, так и получай десять копеек. Подумать только — гривенник! Вот бы Шурке так у матери деньгу огребать! Он сейчас, на голодное брюхо, может целую кринку молока выдудить, а то и две. Сколько же это будет копеек?.. И ружье дали подержать, все за те же орешки. Скользкая ложа у ружья, а курок железный, как и думал Шурка. И ни одного грача не убили барчата, вот дурачье!
Постой, привезет батя ружье Шурке, он не то что грачей — настоящих уток — кряковок настреляет. Если бы эта сердитая девка в белом фартуке и чепце не прогнала их, показали бы они с Яшкой, что такое настоящие охотники!.. А зря он не набрал орешков на дорогу.
Шурка пробует, ступая на цыпочки, идти быстрей. Осталось ему одолеть гумно, шоссейку, а там и до дому раз шагнуть. Чтобы сократить дорогу, он, набравшись духу, бредет гумном напрямик, стараясь держаться подальше от сараев. Темные, с лохматыми соломенными крышами, они вырастают на каждом шагу. Словно бы днем здесь и сараев было меньше, в коронушки играли прятаться некуда. А теперь куда ни повернешь — на сарай наткнешься, и в каждом (это Шурка знает наверное) домовой сидит, поджидает гуляку. Только зазевайся, близко подойди — лапищу протянет, в сарай уволочет — и поминай как звали.
Не дыша крадется Шурка гумном.
Вот — слава тебе! — обойдены благополучно Апраксеин сарай и рига Косоурова, сарай бабки Ольги и новый амбар глухого Антипа. Осталась последняя, Сморчкова сараюшка. Крыша у нее провалилась, жерди торчат в небо, хоть скворечницу вешай. Наклонилась сараюшка набок, подпирается бревном, словно костылем, пальцем тронь — вот — вот, кажется, грохнется на землю. Да в такой развалине и домовой жить не станет!
Шурка смело идет мимо Сморчковой сараюшки.
И вдруг на тебе — из-за угла прямо на Шурку выскакивает домовой. Будто копна валится, орет и сопит домовой от радости, лапищами длинными машет: попался, попался!.. И сразу перестают болеть пятки, и есть не хочется, и усталости как не бывало.
Ветром мчится Шурка обратно в поле. Надо бы в сторону повернуть, к избам, да не догадался сразу, а теперь некогда. Гонится домовой, за пятки хватает. Вот когда Счастливая палочка позарез нужна! Это тебе не сон с волками. Никто на руки не возьмет, не разбудит, не жди спасения…
Кричит Шурка, а крику не слышно. Колотится сердце, в голове стучит, подкашиваются от страха ноги… Нет, не убежать от домового!
Налетел Шурка со всего маха на изгородь, упал, вцепился дрожащими руками в жерди, тянется изо всех сил, а перескочить не может. И слышит он, как трещат жерди, лезет к нему нечистый и бормочет:
— Утоплюсь!.. Утоплюсь!..
Поднял голову Шурка, перевел дыхание, и такая обида его разобрала кажется, легче бы ему сейчас смерть от домового принять, чем эту противную Марью Бубенец встретить. Шляется по гумнам ночью, как корова беспутная, только добрых людей пугает.
— Да топись! — кричит Шурка, тяжело дыша и собираясь плакать. Пожалуйста, топись… Кто тебе мешает?
Прихрамывая, он тащится опять гумном и не обращает больше внимания на сараи.
Дома ждала Шурку радость. На ступеньках крыльца сидела бабушка Матрена и ощупью чистила картошку.
— Бабуша! — кинулся Шурка к крыльцу. — Башмаки принесла, да? А я и не видел, как ты прошла!
— Ну еще бы видеть! Ты, баловник, незнамо где носишься. Нет чтобы встретить слепую старуху… Где ты тут? — ласково ворчит бабушка, растопыривая руки.
Шурка прыгнул на колени, обнял за морщинистую шею и прижался к седой, трясучей голове. Бабушка вытерла передником руки. Теплые пальцы пробежали по Шуркиному лицу, задержались на носу, скользнули по плечам, поднялись и погладили стриженый затылок.
— В отца, должно, растешь, верста коломенская… Нос-то разбил, что ли? Запух совсем, — тихо говорит бабушка, не выпуская Шурку.
Он видит ее тусклые, остановившиеся глаза, бородавку в складочках морщин на левой щеке, добрый кривой зуб, выглядывающий из уголка сухих, ввалившихся губ. Шурка не понимает, как может бабушка Матрена жить без глаз, главное — ходить и не заблудиться. Он пробует зажмуриться, представить себе, как ходит бабушка, — ему темно, неловко и страшно. Опять вспомнилась муха на глазу дяди Игната, и Шурка еще крепче прижимается к бабушке.
— Почему люди умирают, бабуша?
— Наказание от господа бога… за грехи.
— Ну да! Какой же дядя Игнат грешник? Все живут, а он один помер.
— Прежде его нагрешил народ… много.
— А дядя Игнат тут при чем?
Бабушка не отвечает. Подумав, Шурка говорит:
— Я не буду умирать. Я все время буду жить.
— И живи, — гладит бабушка Шуркину голову. — Ты молодой, тебе и надо жить… Вот мне пора… Чужой век заела.
— Нет, и ты живи, — милостиво разрешает Шурка. — Я тебя за руку буду водить.
— Ладно, ладно, полуношник… Нагулялся? Опять табачищем баловался? сердито спрашивает бабушка, нюхая рубашку. — Пропах дымом, бесстыдник!
— Это не табак. Мы с Яшкой теплину на Волге жгли. Ух, какой огнище был! До неба!
— Сгоришь когда-нибудь со своим обормотом Яшкой. Пойдем в избу. Заждалась тебя мамка, ругается… Стой, картошку забыли!
Шурка ведет бабушу за руку сенями, осторожно обходит кадку с водой, ларь. И с порога еще примечает башмаки под лавкой. Свет от лампы так и играет на подметках. Они, должно быть, соковые*, износу им не будет. Спасибо дяденьке Прохору, постарался для Шурки, даже каблуки подковками подбил, как у цыган.