Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Григорий Евгеньевич, стоя в этом облаке, принял кисет, подержал в руке, взглянул на Татьяну Петровну и вернул табак.
— Спасибо. Только что курил… я потом.
— Да ты попробуй, высшего сорта табачок! — настаивал Пашкин родитель, расправляясь с горящей веревкой. Он задернул ее в патрон и с огнем преспокойно отправил в долгий карман пиджака, к зубилу и кремню.
У Шурки давно глаза лезли на лоб. Еще никто из мужиков никогда не курил в школе и так нахально себя не держал. И ведь не помнится, чтобы Пашкин отчаянный родитель бывал здесь часто прежде, а смотрите-ка, распоряжается, точно дома на полатях лежит, и разговаривает с Григорием Евгеньевичем, как с приятелем. Шурка и все ребята прямо ужаснулись, глядя на все это, и даже обиделись за учителя. А тому словно бы все это очень нравилось, он только побаивался, как всегда, Татьяны Петровны, не любившей, как известно, почему-то его разговоров с мужиками. Да еще ничему не удивлялся Таракан — маленький, будто он все это видел каждый день и ему надоело смотреть и слушать. Пашка не глядел на отца и учителя, торчал у окна, дышал на стекло, царапал ногтем иней, подбираясь незаметно к узелку с едой, — все-таки надо было ему знать, что прислала мать, чем можно заткнуть на ночь прожорливую пасть. А сиреневое пахучее облако плыло себе по коридору прямехонько на Татьяну Петровну.
— Здесь не курят! — взорвалась учительница.
— Ничего, я немножко… Здрасте! — откликнулся Таракан — большой, дотрагиваясь до шапки и рукавом армяка попутно разгоняя дым. — Говоришь, старое, плохое? — набросился он на учителя. — Ну, так я, Евгеньич, сам тебя новостушкой угощу. С пылу — жару, горяченькая… в Питере испекли!
Чернявый, костистый, в долгополом распахнутом армяке и разъехавшихся валенках, как в серых шерстяных спустившихся чулках, маленький, верткий, будто на пружинах, совсем не таракан, скорее кузнечик — попрыгун, трещун, он скакнул ближе к Григорию Евгеньевичу, прижал в угол. Обдавая учителя и толпившихся поблизости ребят питерским табаком и холодом от армяка, резко продолжал, точно распоряжения какие отдавал:
— Слушай, говорю тебе, слушай!.. Дружок, кум, надысь из Питера на праздники прилетел, на святки, проведать хозяйство, жену, подкормиться, одним словом. Его табачок, кури же, говорю!.. Ну и сказывал на ухо: бабы, гляди, женьчины в очередях стекла в булочных хлещут, колотят — нету хлеба… К чему бы это? Опять же в Мойке, гляди, важного утопленника городовые выловили — самого старца… А это к чему?
— Д — да… к чему? — кашлянул, пробормотал Григорий Евгеньевич, осторожно, виновато косясь на жену, которая продолжала разговаривать с молодухой и ее аленьким цветочком, а глаз не спускала с мужа и Пашкиного отца.
А тот, загнав учителя в угол, к самой двери, совсем как у себя в избе или на сходке, размахивал и трубкой, зажатой в кулачке, и реденькой полой армяка, подпрыгивал, трещал — нашептывал:
— Мастеровщина шумит шибко. Неужто не слыхал? И в газетках не пишут? Скажи — и, как боятся!.. Работу наш брат кидает, по улицам расхаживает, как в пятом году. Дороговизна, война и всякое такое… «Долой!» — кричат. И солдаты будто бы с ними заодно… Диковина, а? К чему?.. Камнями, гляди, городовых закидали, на Самсоневском прошпекте, солдаты-то… Зна — акомый прошпект! Хаживал я по нему, гулял, как перед войной отходничал по столярному делу. Тесть мой там, как жив был, в дворниках околачивался, сколько раз в пивную шатались, когда при деньгах были. В аккурат наискось от этих самых солдатских казарм, в проулочке помещалась тогда пивнуха. чистая такая, с музыкой, можно сказать — ресторан. Отличное было пивцо, помню, и вобла копченая, особенная, на закуску… Ну, и гармонист играл по вечерам… Эх, черт, хорошо помню воблу и гармониста, вот как сейчас!.. Так, гляди, солдатушки, бравые ребятушки, увидели из окошек, что городовые мастеровщину безвинно хватают, руки выкручивают, бьют, — и выскочили из казарм. Без ружей, жалко. Однако все едино — разогнали городовых, камнями закидали, понимаешь ты, ослобонили мастеровой люд! И ничегошеньки их офицерье поделать не сумело, дол — го — онько не могли загнать обратно в казарму. Самого командира, гляди, булыжиной солдатики угостили, ранили… А это к чему?
— Если правда, дай бог… к хорошему, самому хорошему, к чему же еще! — взволнованно проговорил из угла Григорий Евгеньевич.
— И я так кумекаю. Строгай ровней, чтоб доске было тесней! Не клей держит, а фуганок… Ах, честная мать богородица, собака ее укуси, гармонист — от мне вспомянулся больно явственно! Может, тоже не зря, а? Может, доведется, и пивка попьем в Питере, топнем еще разок напоследок каблуком, как тогда, грохнем вприсядку, гляди?!
Жилы вздулись у Пашкиного отца на шее, что веревки, и на лбу, на висках заходили — загуляли морщины, как жилы. Он отрывисто, глухо рассмеялся, точно костями со стуком пошевелил под армяком. Обвел вокруг хмельным, ласково — щедрым взглядом, будто обнял накрепко Григория Евгеньевича, сломлинскую молодуху с дочкой — цветком на груди, присмиревших ребят, сердитую Татьяну Петровну. Заметил сынишку, который на подоконнике украдкой копался в узелке с едой, мягко притопнул валенками — чулками.
— Пашка, мерзавец, учись хорошенько! — рявкнул ои на весь коридор, подскочил, дернул любя за ухо. — Хорошенько, гляди, учись, гос — по — ди — ном станешь, негодяй!
— Человеком, — поправил Григорий Евгеньевич, выходя, красный, на свет. — Рисует он у вас замечательно.
— Пачкун, — согласился огорченно Таракан — большой и еще разок, по — настоящему, рванул Таракана — маленького за ухо, так что тот не в шутку зашипел, вывернулся из батькиной сердитой лапы. — Всю избу, стервец, разукрасил. Баба с дресвой не отдерет, не отмоет никак на рождество, жалится… В богомазы дорожка, в маляры, в пьяницы!
— Да почему же? В художники, картины рисовать!
— Городовых камнями, а? — не унимался столяр. — Вот это, Евгеньич, кар — ти — на!.. К чему? Добро-то бывает тоже ра — азное…
Учитель поманил Пашкиного расходившегося отца на кухню, видать, желал еще порадоваться с ним, потолковать на свободе про Питер, всласть, как с Никитой Аладъиным, но Татьяна Петровна все время была настороже.
— Григорий Евгеньевич, займитесь с детьми. Ведите их в класс! — распорядилась она.
Стали прощаться, и тут Аленький цветочек не захотел слезать с материных рук, задал такой рев, как настоящий зверь лесной, чудо морское, в полный голос, совсем не похожий на мамкин. Сломлинская молодуха расстроилась. У малышей — первогодников, глядя на Людмилку, задрожали приметно губы и глазенки стали мокрые.
— Ой, мамуха, я с тобо — ой! Ой, домой хочу, маму — уха — а–а! — заливалась, ревела баловница — капризница, хоть уши затыкай.
Тут бы на нее и прикрикнуть учительнице, в самый аккурат получилось бы, по справедливости. Нет, не прикрикнула Татьяна Петровна, будто не умела совершенно этого делать.
Пришлось родителям поскорей убираться восвояси. Людмилку схватила в охапку Татьяна Петровна, и ловко так, будто каждый день этим занималась — маленьких на руках таскала. Она живо унесла к себе в комнату реву — брыкалку, ребята не успели как следует глаза вытаращить от изумления.
Ну и вечерок — диво на диве.
Глава X
САМОЕ ДОРОГОЕ
Прогорели дрова в печках, не подступишься к ним, жар так и пышет из раскрытых дверец, так и валит по всему коридору. Груды червонных углей замирают, тлеют тускло, но синие огоньки — бесенята со светлыми рожками еще скачут по углям на одной ножке, играют в перегонки и пятнашки. Григорий Евгеньевич подождал, как наказала Аграфена, пока бесенята, угомонясь, зарылись мордочками и рожками в горячее золото, прикрыл накрепко дверцы на защелки, поставил на свое место плотно вьюшки. Он не забыл и задвижки у самого потолка. Не поленился, принес из кухни табуретку, влез, задвинул железины до отказа. Скоро печная белая стена разогрелась на славу, — не дотронешься ладошкой, обжигает. Стало в классе тепло, удобно, лучше, чем днем, на уроках, а главное, необыкновенно. Поэтому ребята, как в воскресенье, когда бывали в школе, говорили шепотом, кашляли в кулаки и остерегались громко хлопать крышками парт.
В непривычной тишине и пустоте слышно было, как потрескивает керосин в лампах и стреляет мороз где-то далеко в сосновой роще. Если сунуться на минуту к окну, продышать, протереть в инее глазок, то виден на улице ослепительный, от луны и холода, снег, намело сугробы по самые наличники, и оттого в классе кажется еще теплее и веселее. Матового, мягкого света ламп- $1молний» хватает на всех, даже с лишком. Должно быть, поэтому незаметно, как-то само собой образовались в классе два царства — мальчишечье и девчоночье. У лампы, поставленной на учительский столик, за самим столом и на ближних к нему партах расположились вольготно мальчишки. Григорий Евгеньевич дал им всем интересное занятие — клеить картинки, а сам, зябко потирая руки, молча ходит по классу, какой-то обрадованно — растревоженный и словно бы чуточку огорченный. У второй лампы возле печки, в тепленьком местечке, устроилась на партах Татьяна Петровна с девчонками. Людмилка — Аленький цветочек, разрумянясь не хуже своей мамки, довольная, будто и не ревела, не скандалила, занимается переводными картинками. Приклеив туманной, липучей стороной картинку в тетрадь, она, послюнив пальчик, сопя от удовольствия, трет, сдирает полегоньку, катышами, мокрую бумагу с рисунка. И все девчонки старательно занимаются этим увлекательным дельцем. Тут нужно и терпение, и ловкость, и сообразительность, как подступиться, чтобы не испортить рисунок, перевести его, не потревожив, в тетрадку. Мастерство заключалось в том, чтобы в самый последний, важнейший миг, снимая осторожно ногтем тонюсенькую бумажную пленочку, не задеть, боже упаси, не поцарапать картинки. Если ты сумел это сделать, тогда ждет тебя за подвиг награда: неразборчивая прежде картинка, так, серое какое-то облачко, вдруг прояснится, ослепит тебя такими ярко — живыми, нетронутыми, влажными красками, прямо сама закричит от радости, что народилась на свет, а ты уж и подавно завизжишь во всю глотку. Не шевелись, замри, дай просохнуть картинке — она навсегда останется у тебя в тетрадке… Вот что такое переводные картинки, если хотите знать.