Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Шурка поднял глаза на учителя и, замирая от страха, что он ошибся, — никакой смешинки в голосе учителя нет и не было, ему, Шурке, просто послышалось, показалось, — и в то же самое время зная, что он не ошибается, потому что Григорий Евгеньевич не может прогнать их из школы, иначе он не будет Григорием Евгеньевичем, он, задыхаясь от волнения, вспотев, просипел:
— Мы останемся?.. Можно, Григорий Евгеньич?
— А? Что такое? — строго спросил учитель.
Смешинка теперь прыгала у него открыто из глаза в глаз, по губам, даже по сморщенному носу.
Тут уж и Катька, и Олег, и Яшка, догадавшись, веря и не веря, смеясь и чуть не
— Мо — ожно?.. Нет, взаправду, Григорий Евгеньич? Ну, скажите: можно?.. Пожалуйста, скажите!
Аграфена пнула в сердцах ногой кучу поленьев у печки. Дрова с грохотом развалились по полу.
— Да уж дозвольте им… смотреть на них не могу, до чего надоели… Пускай ночуют, стервецы, — сказала она сердито.
Григорий Евгеньевич, подумав, спросил ребят:
— Уроки на завтра выучены?
— Выучены! Выучены!.. И на послезавтра выучены!
— Даже на послезавтра? — рассмеялся Григорий Евгеньевич и сделал страшные глаза, потому что из обоих классов в дверные щелки просунулись любопытные посторонние носы. Учитель повел глазами в ту и другую сторону, пошевелил бровями, и посторонние носы исчезли, в коридоре остались только носы собственные, нелюбопытные. — Ну, хорошо, раздевайтесь… И чтобы са — мо — дис — цип-ли — на абсолютнейшая. Понятно?
Конечно! О чем разговор? Все понятно, даже и то понятно, что совершенно непонятно.
Но тут опять пришлось здорово помучиться, как бы не пошло все прахом: на шум выглянула в коридор Татьяна Петровна, заспанная, рассерженная. Она закричала, что Григорий Евгеньевич балует учеников на свою же голову.
— Балую, — сознался он.
Должно быть, это неожиданное откровение обезоружило Татьяну Петровну. Она еще что-то недовольно выговаривала мужу, хмурилась, косилась на Аграфену, однако придраться ни к чему больше не могла, и сердиться ей было не на что.
В коридоре и классах было тихим — тихо. Четверо ночлежников, неслышно раздевшись, с шапками — ушанками, обогнушками, вязаной шалью в охапках мученически — покорно ожидали своей окончательной участи возле дверей в сени. Они, непрошеные постояльцы, всем своим робким, жалким видом показывали, что могут уйти, могут и остаться, как прикажет, распорядится Татьяна Петровна, какова будет ее воля. Ведь и Григорий Евгеньевич не настаивает на своем, эвон, помалкивает, вроде уступает жене, оставляет за ней последнее слово…
А морозно — пунцовые диковинные розы в заиндевелых окнах, распустившись, отцветая, как бы роняя лепестки, становились сиреневыми, и весь школьный коридор по — вечернему спокойно и густо синел и лиловел, и только березовые дрова у печей смутно белели, как наметенный на пол снег. Все явственней, слаще пахло оттаявшей берестой, которую молча, яростно отдирала с поленьев для растопки сторожиха.
Чье сердце не дрогнет, не подобреет в такой мирный вечерний час? И Татьяна Петровна смилостивилась. Она не прогнала ребят домой, ничего не сказала, только пощурилась почему-то на Катьку, на ее вигоневый платок, пощурилась сквозь пенсне на ледяные меркнущие цветы на окнах, зябко поежилась и ушла к себе. Ушел и Григорий Евгеньевич.
Глава IX
АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК
Живо, самовольно опустели классы. Вся оставшаяся правдами и неправдами ночевать ребятня дружно расселась, сгрудилась в коридоре на полу, возле главной, с распахнутой дверцей печки, в которую, по общему безмолвному предположению, должен был быть в надлежащее время задвинут чугун с картошкой, пока что отдыхавший от давних обеденных трудов на кухне пустым под лавкой. Свертывалась в тугие трубочки, темнела и, чадя, вспыхивала светлыми веселыми факелами береста, сунутая под дрова сторожихой. Скоро и поленья занялись, зашипели и задымили душистым березовым паром. На срезах из-под коры выступила вода; оловянные капли ее тягуче проливались на бересту и пропадали, испарялись. Молодой, сильный огонь крепко и ласково обнял дрова, загудел в трубе.
Стало в коридоре светло и тепло. Легкие, зыбкие тени задвигались позади ребят на полу, по стенам. И вот уже отрадно застреляли в печке красные угли, заскакали кузнечиками на железный лист. Жар прибывал, и ближние к доброму огню мальчишки и девчонки принялись тихонько отодвигаться, тесниться прочь, не спуская с пламени восторженно — расширенных, неподвижных глаз. У всех, отражаясь, светился в зрачках один и тот же крохотный золотистый огонек.
Сторожиха, стоя на коленях, горбато кланяясь, точно молясь огню, подбирала горячие угли, кидала обратно в печку и не дула на пальцы. Лицо у Аграфены было красное, доброе, как огонь. Она, подобно ребятам, молча, завороженно — тупо глядела в бушующий пожар в печке, а длинные темные руки ее непроизвольно, сами по себе делали исправно свое дело.
Когда дрова хорошо разгорелись, Аграфена со вздохом поднялась с пола, затопила вторую печку, обогревавшую учительскую квартиру и класс малышей. Потом, шаркая подшитыми валенками, бормоча что-то себе под нос, принесла из кухни чугун с крупной, отборной, розово — желтой, залитой водой картошкой и задвинула желанную посудину в самое пекло. Не дыша, ребята зачарованно смотрели теперь и на чугун и на огонь, примечая, как закипает вода, бурлит, вздувается пенными пузырями. Вслед за кипящей водой очнулись, легонько заворочались в чугуне верхние картофелины, принялись лопаться. В трещины проглянула белыми крупинками, как сахарная россыпь, сердцевина, отчего у ребят сразу наполнились слюной рты. Но тут Аграфена накрыла чугун крышкой, чтобы картофель не пригорал и не разваривался в кашу и чтобы баловники, обжоры несусветные, не так мучились.
Оцепенение прошло, ребятня задвигалась на полу, пересаживаясь, меняя положение затекших, неловких ног, рук, одеревенелых заднюх, отползая от огня все дальше и дальше, изумленно оглядываясь. Каким-то новым, необыкновенным показался им сейчас школьный вечерний коридор, освещенный двумя печками. И вовсе это был не коридор, а что-то совсем другое, замечательное. Ранняя зимняя ночь глядела на них слепыми от инея белыми окнами. Лиловая тьма сгущалась, отступала в углы, на кухню. А там, где находились ребята, все было залито теплым ласковым золотом.
— Ой, как в чертоге у зверя лесного, чуда морского! — пискнула одна и сломлинских девчушек — малышек, и все вспомнили сказку про Аленький цветочек и подивились: верно, до чего похоже! Точно они в самом деле находились в неведомом царстве, в сенях светящегося дворца, того самого, о котором рассказывалось в сказке. Только не огненные слова, а зыбкие, легкие тени, как письмена, являлись и пропадали на теплом полу, в бревенчатых простенках, на серебряных окнах. А школьная выставка рисунков и картинок оборотилась в дорогие красивые ковры, в то же время это были и глазастые рожи, которые таращились на ребят.