Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
По всему этому необычный мир разбойников и сыщиков, князей и баронесс разных превосходно уживался в Шуркиной душе с обыкновенной жизнью, ведь в ней оказывалось много непонятного, загадочного, что и не раскусишь, попадались злодеи, они мешали хорошо жить-поживать мамкам и батькам, да и самим ребятам. К сожалению, эти настоящие злодеи не подыхали, как в книжках Миши Императора, точно все они были Кащеями Бессмертными, бедные не становились богатыми, и что-то мало находилось, как поглядишь, послушаешь, счастливых людей на земле. В настоящей жизни не хватало как раз смелых, добрых и умных разбойников, вроде Антона Кречета или Ганса Найденова Красной Сатаны, которые в книжках всегда побеждали злодеев. Но дайте срок, подрастет один парнишка, наберется силенок, ума-разума и придет со счастливой палочкой на помощь людям, расправится со всеми злодеями. Этот парнишка, когда был совсем маленьким, несмышленышем,
Вот как складно выходило до некоторых пор у Шурки. Тогда он не знал еще Данилы, вынувшего свое сердце и светившего этим сердцем людям, показывая во тьме дорогу вперед, к правде и добру; еще не вернулся с войны отец без ног, не приехал из госпиталя на поправку дядя Родя Большак с красной партийной карточкой в нагрудном кармашке гимнастерки; еще не прогнали в Питере царя, не жгли мужики господской усадьбы, не пахали сообща пустыря в барском, к Волге, поле; не было и в помине заседания Совета в избе-сарае Кольки Сморчка, и самого Совета не существовало, и, главное, самое важное, не было еще на свете великих подсобляльщиков-помощников, научившихся писать протокол «слушали — постановили», кое о чем догадываться, понимать, что такое революция… Да, ничегошеньки еще не происходило в селе, и одной отрадой в Шуркиной ребячьей душе были обманные книжки Мишки Императора… Он возвращался из разбойничьего мира в свою избу, хватался за грифельную доску. Задачки и примеры с дробями и процентами решались сами, только успевай записывать ответы. Стишки заучивались наизусть с одного раза: прочитал громко вслух, зажмурился, представил страницу со стихами, повторил слово в слово, и, извольте, запомнилось навсегда. Ну не раз прочитал — два, три, — какая разница, поднимай руку в классе, барабань, пока не остановит Григории
Евгеньевич… Шурка готовил уроки, и тут же, мимоходом, появлялась на столе гармошка из листочка старой исписанной тетради для Ванятки, чтобы не скучал, не баловался, не мешал большим. И скоро уж гремел на кухне басовитый глас этого большого, взрослого человека:
— Мам, чего надо делать? Говори скорей, а то убегу сейчас на улицу!
Были в школе замечательные, с завлекательными картинками во всю страницу, в полстраницы, книги, как на подбор толстые, тяжеленные, положишь в холстяную сумку, она сразу раздует бока, не застегнешь ее на пуговицу, и плечо оттягивает приятно лямка, будто тащишь счастливо за спиной мерную корзину белых грибов из Заполя. Словом, это были настоящие книги, есть что почитать взахлеб, досыта, полистать картинки, полюбоваться ими наперед, гадая, про что тут нарисовано, и опять уткнуться в листочки, стать глухим, немым и слепым. Не трогайте его, ради бога! Он такое видит и слышит, что и не выскажешь всего потом ребятам, растолковывая прочитанное и незаметно, от себя, прибавляя, чего в книге и нет и за что после Шурке попадало от приятелей, особенно от Яшки Петуха, который не любил выдумок.
Книги, книги из школьного шкафа, никогда не забудутся они, читанные и перечитанные, нет их милее! То были известные всем, разлюбезные творения про капитана Немо и его таинственный остров, про Гулливера, попавшего в страну смешных маленьких человечков, где коровы, как букашки, и все, все настоящее, только крохотное; то были книги про князя Серебряного и силача-парня Митьку Чаво, орудовавшего в бою оглоблей, про Тараса Бульбу, расстрелявшего родного сына (жалко казака Андрея, конечно, но как поступить иначе, продался врагам из-за какой-то дуры-паночки!), про знаменитого Фритьофа Нансена, первопечатников Иоганна Гутенберга и Ивана Федорова, баловников Тома Сойера и Гека Финна, нашедших в пещере клад, про кораблекрушения, путешествия, приключения и всякое другое, завлекательное, — не оторвешься, пока не дочитаешь до конца, до последней разорванной и склеенной хлебным мякишем, захватанной, со следами масленых пальцев, странички. И страсть как хочется, чтобы у такой понравившейся книжечки вовсе не было конца, так бы они, миленькие листочки, тянулись п тянулись, перевертываясь, так бы и глотал их с утра до вечера, каждый день, и все бы еще оставалось много непрочитанных листочков на завтра.
Однажды, в субботний отрадный час, когда щедро распахнулись поцарапанные дверцы рыжего ненаглядыша школьного шкафа-библиотеки и выстроилась шумная, нетерпеливая очередь менять книжки, Григорий Евгеньевич неожиданно дал Шурке большого «Робинзона Крузо» из своей библиотеки (школьного «Робинзона» выхватил у Шурки из рук Олег Двухголовый, и запахло дракой). «Робинзон» Григория Евгеньевича раза в три был толще того Крузо, которого держал, прижав к толстому подбородку, проворный Олег; он, Шуркин «Робинзон», был «полный», как сказал учитель, и Шурка этим здорово утешился.
Он читал весь субботний вечер, пока не загасили свет. Читал все воскресенье, не вылезая из-за стола, сидя на корточках, стоя на коленках, лежа на столе — на всякий манер, потому что уставал сидеть, как сидят все добрые люди. Он читал и пропускал от нетерпения страницы с рассуждениями, не отрывался от книги и за едой.
— Память проглотишь, глупый, — говорила за обедом мать и сердилась: — Брось книжку, пока я тебе по лбу ложкой не съездила!
Он не бросил, потому что не слыхал приказания, и отведал деревянной мокрой ложки. Он стерпел, выклянчил, выревел потом трехлинейную жестяную лампу, с которой мать управлялась обычно на кухне по хозяйству, и ночью, ко вторым петухам дочитал-таки, одолел всего большого, полного «Робинзона» и утром в понедельник возвратил книгу Григорию Евгеньевичу. Он ожидал похвалы, а ему и тут попало.
— Ты с ума сошел?! — закричал встревоженный учитель, хватаясь за голову. — Посмотри, на кого ты стал похож! У тебя красные глаза, больные!
— Не выспался, — признался Шурка. — Голова немного трещит…
— Сию минуту домой! Выспись и до завтра не возвращайся в школу, — распорядился строго Григорий Евгеньевич, и с тех пор не давал больше Шурке книг из своего шкафа красного дерева со стеклянными дверцами.
Ах, зачем Шурка понес «Робинзона Крузо» обратно учителю в понедельник! Известно, какой это день, примета бабья, глупая, а что-то в ней есть от правды. Сколько он потерял из-за этого проклятого понедельника! Раскроются ли перед ним хоть еще разик стеклянные дверцы дорогого шкафа, там книг напихано до ужасти сколько, и все толстенные, с кожаными корешками и золотым тиснением, наверное, такие же умопомрачительные, как полный «Робинзон Крузо». Смилостивится ли когда Григорий Евгеньевич? Какую жертву и кому принести, чтобы он смилостивился? — терзался тогда Шурка.
Да, то были отличнейшие, стоящие книги про смельчаков, не боящихся опасностей, самой смерти, готовых всегда на подвиги ради других людей, большие, отчаянные и добрые сердца у этих бесстрашных героев. Шурка любил их, героев-смельчаков, и сам принадлежал к этой славной семейке, так, потихоньку, никому открыто не признаваясь, думал он про себя.
Но все же и эти превосходные книги часто не походили на окружающую жизнь. Все, что в них рассказывалось, казалось очень завлекательными историями, но такими, которые никогда не сбудутся, как сказка бабуши Матрены про Счастливую палочку. Понарошку все может быть, а взаправду… Смекай, для чего сказка придумана. Их, эти прекрасные истории, хорошо было читать, чтобы забыться, помечтать о чем-то невозможном, лежа на печи, на горячих кирпичах, вообразить себя героем приключения, грея озябшие косточки у костра, на Волге, в яме-пещере, которую они как-то с Яшкой Петухом выкопали, играя в разбойников.
Может быть, Шурка так и жил бы этими несбыточными историями, глотал их, как «выпуски» Миши Императора, читая, утешался и забывался от разных горестей и невзгод, прятался за такие книги, как за стену, когда уж больно сильно донимали всякие неприятности. Эти смелые, умные, веселые книги украшали бы его ребячье существование, как-то утешали и даже кое в чем наверняка помогали. Да, так бы, вероятно, и было, и времечко шло живо и ничего нового не запало бы ему сильно и верно в душу, если бы он не понюхал других книжечек, весьма неказистых с виду, с простецкими названиями, чаще всего тонюсеньких. Прямо сказать, не читая, то была, на ребячий взгляд, никуда не годная дрянь, которую и в руки не хотелось брать. Все ученики чурались таких тонких книжонок, и сам Шурка долгое время всячески от них открещивался.
Но как-то поневоле пришлось взять, не сыскалось в ту субботу в школьном шкафу ничего другого, нечитаного, все стоящие книги расхватала ребятня третьего и четвертого классов. Он винил себя нещадно: так и надо ротозею, не опаздывай, договаривайся загодя, с кем обменяться книжками, не лови ворон по сторонам! Огорченный Шурка не глядя принял от Григория Евгеньевича одну тощую-претощую тетрадку в новеньких прочных корках, оклеенных клетчатой, незахватанной бумагой, сунул в свою горестно-легкую школьную торбу.