Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Они немного помолчали. Потом Растрепа, не утерпев, вскинулась па Шурку, как бес Клавка Косоурова, рассмеялась и ударила жениха книжкой по белобрысой голове.
— На, читай, как цыган Лойко Зобар любил цыганку Радду… до смерти! Он зарезал ее, Радду, и его самого за это зарезали… Вот роман так роман, вот но любовь!. Учи-ись!
Шурка схватил книгу рассказов Максима Горького. Видать, не зря расхваливал его Аладьин. Дяденька Никита знает толк в книжках. Поглядим, почитаем, за что режут девок и парней на свете…
Однако читать рассказы Горького стало некогда, — прикатил из Питера сам генерал Крылов с новым управляющим. В усадьбе началось вытворяться такое, того и гляди кого-нибудь на самом деле зарежут или застрелят.
Держись, ребята-мужики!
Глава XIV
ПОДСОБЛЯЛЬЩИКИ РЕВОЛЮЦИИ ВЕСЕЛЯТСЯ, НЕНАВИДЯТ И ЖАЛЕЮТ
А поначалу казалось — беречься нечего. Хозяин усадьбы и на генерала вовсе не смахивал. Так, хромоногий старикашка в чесучовом, как праздничная косоворотка Устина-лавочника, мягком и легком костюме, и сам желтый, как чесуча, тощий, с растрепанной бороденкой, совсем нестрашный. Он не выпускал из руки дорогой, с украшениями, палки, припадал на нее, опираясь, когда медленно расхаживал по саду в черной, не по погоде, шляпе, широкополой, схожей на воронье гнездо, стоял на пожарище, где был флигель, заглядывал брезгливо на скотный двор и конюшню, шествовал гумном к амбарам и кладовкам. Новый управляющий в клетчатой, броской одежде, с морщинистым, хоть и моложавым, бритым, длинным лицом, с ухватками приказчика, в необыкновенных темных очках, как бы безглазый, сопровождал барина вместе с Василием Апостолом. Дедко, без шапки, докладывал негромко в чесучовую спину свои новости и нужды, Крылов откашливался, будто собираясь заговорить и не говорил, молчал, безглазый же управляло, сбив на затылок чистенькую полотняную фуражку, все переспрашивал, забегая перед Апостолом, даже вынимал, как заметил Яшка, из бокового кармана записную книжечку с бронзовыми застежками, чиркал в ней показно тонким карандашиком.
В поле и в лес, в сосновую рощу, поехали в коляске, на Ветерке, с Трофимом Беженцем за кучера. Дед трусил за ними в телеге.
Полно, да был ли когда Крылов генералом? Он, правда? до войны приезжал однажды в усадьбу на тройке со станции, в белом мундире-тужурке с золочеными пуговицами и такими же червонно-солнечными, негнущимися, ослепительными погонами на плечах, не захотел разговаривать с мужиками о волжском луге и живо уехал обратно в город. Всего скорей его теперь прогнали из генералов, вот он и прикатил в усадьбу. Наверное, струсил на позиции, в окопах, и пришлось доставать из сундука чесучовый мятый пиджачишко.
Почему у него такая хорошая, знакомая фамилия? Он, конечно, и дальним родственником не приходится другому Крылову, которого знают и любят ребята. И слава богу, что не приходится.
Встречавшемуся народу, бабам, работавшим по двору, пленным, допахивающим пар, барин, не останавливаясь, пристально, молча глядел в лица, точно ожидая, когда ему первому поклонятся. И почти все это делали по привычке или от неожиданности, и тогда Крылов чуть кивал в ответ вороньим гнездом. А стоило чесуче немного отойти, как слышался смех, веселый разговор, может, про свое, наверняка не про чужое, но желтые, обвислые плечи поднимались, Крылов распрямлялся и переставал вроде хромать. Иные из сельских мужиков сами пронзительно-враждебно резали взглядами, не узнавали, и барин, хмурясь, опускал глаза.
Снохи Апостола говорили: вернувшись в свой дворец с башенкой, Крылов потребовал к себе дядю Родю Петушкова. Тот не пошел, сказав, что не служит нынче в усадьбе, солдат, на поправке из госпиталя, дел к Крылову не имеет. Если надобно что узнать, милости просим, пусть Виктор Алексеевич приходит к нему в людскую, чай не забыл, где его угол, или прямо в Совет, в село, в избу пастуха Евсея Захарова.
С этого и началось.
В тот же день Крылов прогнал из старших Василия Апостола. На его место, смешно подумать, поставили было Трофима Беженца. Трофим и рот разинул, выговорить слова толком не мог, лишь повторял: «пан… пан…» — и не кланялся, не благодарил нового управляющего, торчал перед ним как столб и только хлопал очами. Ребятня немедленно решила, что дурень очумел от «щастя», свалившегося на его лохматую, не снятую с головы, «капелюху», папаху. Но вышло — неправда, ошиблись. Беженца просто не поняли: он отказывался наотрез, да не знал, как вымолвить это по-русски, вежливо, чтобы не обидеть хозяев, боясь, что его за отказ прогонят раньше срока из усадьбы, куда он денется, если домой ехать еще нельзя. На выручку ему пришла жинка, хваткая на работу и на язык, наплела-напела с три ласковых короба: и уезжать собрались в Зборово ридно, скоро за билетами на станцию пойдут; и смекалки, строгости маловато у ее смирного человика эдакастые дела робить, приказывать он не умеет; лучше она за мужа распорядится бабами и пленными, коли их милость изволит; а уж честнее, заботливее Василя Еныча на усем свите билом нема, вот добрый, разумний пан пускай и рассудит сам, как тут ему надобно хлеще поступить.
Яшка сказывал потом Шурке, что Крылов вечером, должно быть, выпив за ужином, долго покачивался на высоком крыльце, барабанил по перилам палкой и бормотал не поймешь чего. Новый управляло осторожноделикатно отвел его под руку в дом. сам явился к дяде Роде. Петуха собирались послать за протоколами Совета к Шуркиному бате-секретарю. Однако школьная торба не потребовалась, безглазый приказчик, не снимая темных очков, и так все видел и понимал, будто стоял за прилавком в магазине.
Поводя лисьей мордой, как бы принюхиваясь, он вежливенько попросил товарища солдата-председателя созвать на послезавтра, часиков на двенадцать, этот свой комитет или как он там называется, который п роти в у законно распорядился частной собственностью— землей и рощей. Тем временем они с генералом съездят в город, к уездному комиссару Временного правительства.
— Что-с? Может, не ездить?
— Хоть в губернию поезжайте, к самому Черносвитову, — ответил дядя Родя и обещал созвать заседание Совета в просимый день и час.
А когда Крылов вернулся из города, стало известно, что на Совет приедет сам уездный комиссар.
— Ну что ж, поглядим, послушаем уездную временную власть, — сказал, посмеиваясь, Митрий Сидоров, явившись на яблоневой ноге в село за новостями по обыкновению. — Мы ведь, едрена-зелена, тоже власть… и не временная, кажись.
— По деревням народу сказать, — придут, помогут, — многозначительно-кратко посоветовал Косоуров. — Да кто у них комиссаром-то? Лабазник Петька Савельев?
— Прогнали. Успел провороваться за весну, — отвечали всезнающие. — Школьный инспектур, набольший учитель какой-то сменил купчишку-хапугу, дьявол их разберет.
— Ха! Всяк себе хорош.
— А нам-то что? У нас правое дело: чужого не берем, своего не отдаем!
— Да уж кукиш получишь, хо-хо-хо!
Поразительно, мужиков теперь вовсе не пугал приезд Крылова. А совсем недавно они поди как стращали генералом друг друга. Когда же мужики успели перемениться? Шурка и не заметил. Да, может, они и не менялись, всегда были одинаково отчаянными, бесстрашными. Болтали прежде, дразнились, только и всего. Эвон, погляди, уездного начальства не боятся, одно любопытство и зубоскальство. Не зря, должно, говорится: мал у человека язык, а ворочает горы.
Какие горы будут ворочать завтра языкастые мужики-революционеры? Или обманет поговорка, не сбудется?
Шурка прилетел в тот день в усадьбу тотчас после чая. Дядя Родя в гимнастерке с крестом и медалями, сразу став выше, зеленым знакомым дубом собирался пораньше в село, на Совет. Из города еще никто не приезжал, Крылов и управляющий-приказчик не показывались. У скотного двора толпились снохи Василия Апостола. Они почему-то не пошли нынче в поле. И пленные не работали, покуривали табачок на крыльце людской, как в воскресенье. А ведь ни баб дедка Василия, ни пленных нынешнее дело как будто не касалось. Чего же они в будни прохлаждаются, точат лясы? И о чем эти лясы, интересно знать? Обрадовались, что старшого на них нет. Одна Тася, постояв, послушав родню, спохватилась, перевязала живо платочек и побежала полоть лен. И была она, тонкая, загорелая, с белой головкой, как ромашка на лугу.
Еще в усадьбе Трофим Беженец старательно смазывал колеса у господского тарантаса. Далеко вкусно пахло дегтем. Трофим вынимал из большого, перепачканного кувшина-дегтярника палку с навернутой ветошью, крутил это макало, чтобы не пролить капли, и густой деготь тягуче, блестяще-жирной, темной лентой свисал и не успевал коснуться земли, туго свертывался вместе с тряпкой в лаково-черный бугор. Беженец так быстро, ладно совал его в железную втулку, что даже лишек не проливался. Трофим подхватывал его палкой, тряпкой и мазал лишком ось, чеки, всякие гайки, шкворни, чтобы добро не пропадало зря.