Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Задача! — смеется дядя Родя. — Разве мне с тобой ночью сходить к риге? Я чертей не боюсь.
Нет, вот что придумал Шурка: он зарыл возле пня жестяную банку из-под ландрина. В банке Шуркин капитал — грошики, копейки и даже целый пятак. Сказывают, денежка к денежке липнет. Может быть, посчастливится Шурке, и к его медякам, выклянченным у матери за зиму, прилипнет серебряный рубль. Он не жадный, Шурка, рубля ему ух как хватит на гулянье.
Дядя Родя сосредоточенно думает.
— Деньги липнут к деньгам… Это ты верно сообразил. А крышка у банки закрыта?
— Щелку
— Пролезет ли рубль в щелку? — деловито сомневается дядя Родя.
— Беспременно! — горячо шепчет Шурка. — Щель здоровенная, два моих пальца проходят.
— Ну, тогда все в порядке, — говорит дядя Родя, улыбаясь. — Ищи, Александр, свой серебряный рубль, ищи… Он где-нибудь тут, мы скажем, рядышком… в батькином кармане.
Этот важный разговор не мешает Шурке наблюдать за гостями. Видит он, как по мере опустошения графинчиков проясняются и румянеют лица дядей и тетей. Беседа становится громкой и бестолковой. Говорят все разом, а слушать некому. Вилки стучат о края тарелок, гремят и подскакивают блюдца и чашки. Кушанья начинают убывать быстро, мать еле поспевает подкладывать и уж никого не потчует. Особенно старается сестрица Аннушка. Она облюбовала колбасу и без умолку, голосисто распевая, поедает кусок за куском, так что мать, под предлогом, что «братцу Прохору не достать», отодвигает тарелку на край стола. Но от длинной руки сестрицы и там нет спасения, пока не остается на тарелке сиротливый, продырявленный вилками, один — единственный кружочек.
Бабушка Матрена, катая в беззубом рту мякоть пирога, жалуется на невестку Алену, жену младшего сына, у которого она живет. И за стол ее Алена не сажает, и ухватом намедни съездила, и корит, прямо поедом ест, а все из-за того, что припрятан в бабушкином сундуке новехонький суконный дипломат*. Сердобольная тетя Настя утешает бабушку, подсовывая жирный кусочек селедки. Кивая трясучей головой, бабушка принимает его и сосет, как малый ребенок соску. В незрячих глазах ее стынут слезы. Шурке очень жалко бабушку.
Размашисто наполняет отец рюмки. На столах по клеенке протянулись болотца и лужицы. Гости пьют, не дожидаясь приглашения, чокаясь промеж собой, отдуваются и закусывают. Дядя Прохор, подняв к носу вилку, на которой еле держится картошина, мрачно рассуждает сам с собой:
— Я молчу… слова не скажу… А корову, брат, не минешь продавать. Останную, да — а!
В избе жарко и душно, хотя давно распахнуты окна и двери. Мухи стаями влетают с улицы, кружатся над потными головами гостей, ползают по еде и назойливо липнут к сахарницам.
— Окаянные… чтоб вам сдохнуть! — говорит мать, фартуком сгоняя мух. — Нигде от вас спасу нет!
И, как мухи, жужжат за столом охмелевшие гости:
— На рука — ах носил… Уж так жи — или, господи!
— Кабы, говорю, земли поболе, лошадушку… Да я лучше твово схозяйствую, живоглот!
— И прикатил он пешедралом. Хо — хо!.. В лаптях, пиджачишко дыра на дыре, рубашонка вшивая… Вот те и Питер!
— Хозяйка… какая она хозяйка, без году неделя! Умирать буду — не отдам. Пелагеюшке откажу… новехонький дипломат.
— И не потчуй, по горлышко сыта. Уж так сыта, так сыта…
— …Молчу. А на корову не накосить. Убей — не накосить!
Теперь гости проговорят до обеда. И все про одно и то же. Мало интереса слушать. Без убытка можно за дела приниматься.
Шурка кивает Яшке на дверь. Тот согласно подмигивает, через силу одолевая ломоть пирога. Они ждут еще немного, залезая потихоньку в сахарницы, потом разом ныряют под стол и ползком пробираются между ногами гостей. В сенях с облегчением разуваются и прячут обувь в укромном местечке, за ларем.
Глава XXII
РЕБЯЧЬЕ ЦАРСТВО
Вооруженные пугачом и запасом сластей, появляются Шурка и Яшка на улице. Путь их лежит на гумно, к риге.
От дома ребята отходят степенно, держась за руки и часто оглядываясь. Но, завернув за угол, вдруг, точно сорвавшись с привязи, летят с гиком и свистом наперегонки, кувыркаются через голову, дают подзатыльники чьей-то чужой, подвернувшейся под руку девчонке и убегают от ее плача так, что ветер в ушах свистит.
— Уж я ел, ел… думал, не наемся, — признается довольный Яшка, хрустя конфеткой и поглаживая живот. — Две середки пирога съел, а твоя мамка знай подкладывает… Видал, как я вино пробовал?
— И я пробовал, — говорит Шурка. — Го — орькое, тьфу! И зачем его пьют?
— Не знаю. По мне, клюквельный квас лучше. Отхватим на гулянье по стакашку?.. А знаешь, хорошо, кабы тифинская каждый день была. Эге?
— Эге. В обед сладкого супа до отвала наедимся.
— С черносливинками?
— Ясное дело. Это тебе не кутья горбуши Аграфены. Мамка без обмана варит сладкий суп.
Все это так приятно — не передашь. Оба друга от полноты счастья горланят напропалую, бредя гуменником.
В тени сараев влажная земля холодит босые ноги. А воздух насыщен теплом, гомоном пчел и чем-то медовым. Каждая травинка цветет и пахнет по — своему. На изгороди трещат длиннохвостые сороки — белобоки. Червяк — землемер, изгибаясь зеленым крючком, трудолюбиво меряет листок щавеля. Кот Васька, распушив хвост, крадется к амбару за добычей. Стекляшка валяется на пригорке, и солнышко играет с ней, пуская по траве зайчиков. В крапиву скачет толстобрюхая квакуша, вспугнутая Шуркой из-под лопуха. Вот завязла нога в кротовой норке. Скорей вытащить ногу, а то еще укусит слепая зверюга!.. А кто там ползет по коровьей лепешке? Ого, да это жук — рогач!
И точно за тридевять земель отсюда — дом, гости, праздник… Да и есть ли где дом? Может, и нет никакого дома, и гостей нет, и тихвинской ничего нет на свете, кроме вот этой высоченной, как лес, травы, горько — сладкого, дурманящего запаха и синего жука — рогача… Полно, да жук ли это? Не Кощей ли Бессмертный, оборотясь в рогача, подкрадывается к Шурке и Яшке и исподтишка злорадно усмехается, готовясь сцапать, утащить в свое логовище и высосать кровь?
Холодок подирает Шурку между лопатками. И потому, что ему страшно, он, делая над собой усилие, опускается на корточки перед жуком.