Открытый город
Шрифт:
Когда в начале прошлого года я начал лечить ее от депрессии, меня удивили ее робкая манера держаться и хрупкое сложение. Она была чуть старше меня, но выглядела намного моложе; в то время она занималась своим следующим проектом – как пояснила, взялась шире исследовать контакты коренных племен северо-востока – особенно делаваров и ирокезов – с европейскими колонистами в XVII веке. Одной из причин депрессии В. было тяжелое чувство, остававшееся после этих штудий; однажды, описывая свою работу, она сказала, что как будто смотришь на другой берег реки сквозь плотную пелену дождя – нет ни малейшей уверенности, что происходящее за рекой имеет к тебе хоть малейшее отношение, а строго говоря, нет уверенности, что за рекой действительно что-то происходит. Биография ван Тинховена, хотя издательство рекламировало ее как книгу для широкой аудитории, содержала весь надлежащий научный аппарат и была выдержана в отстраненном, малоэмоциональном
«Я не могу делать вид, что это не про мою жизнь, – сказала она мне однажды, – ведь это моя жизнь. Нелегко жить в стране, которая стерла твое прошлое». Она умолкла, и в тишине эффект ее слов – насколько помню, он ощущался как почти неуловимый перепад атмосферного давления в кабинете – стал отчетливее, и до нас не доносилось ни звука, разве что шаги в коридоре, за дверью. Она ненадолго прикрыла глаза, словно в дремоте. Но тут же – и ее сомкнутые веки затрепетали – заговорила снова: «В Нью-Йорке почти нет коренных американцев, да и на всем Северо-Востоке их совсем мало. Плохо, что никто не ужасается, – ведь случилось нечто ужасное, судьба всего этого огромного населения. И это ужасное не осталось в прошлом, оно и сегодня, доныне, с нами; по крайней мере со мной – доныне». Она умолкла, а затем открыла глаза, и теперь, когда я припоминал всю сцену, сидя на ковре между высокими стеллажами в книжном магазине, мне явственно представилось странно безмятежное лицо В. в тот день: единственными физическими признаками страдания были блестящие от слез глаза. Я встал на ноги, прошел к кассе и купил книгу. Я знал, что мне будет недосуг прочитать ее целиком, но хотел побольше поразмышлять над текстом В., а также надеялся, что книга – те места, где В. отдалялась от строгой исторической хроники и ненароком срывалась на субъективные оценки, – поможет мне глубже понять ее психологическое состояние.
Расплатившись, я дошел до кинотеатра, за четыре квартала, пешком; вечер, помнится, был теплый. У меня вновь случился рецидив беспокойства из-за того, какая теплая выдалась осень. Хотя холодные сезоны в их крайних проявлениях не доставляли мне ни малейшего удовольствия, я мало-помалу стал признавать, что есть в них что-то правильное, – именно в таких явлениях состоит естественный порядок вещей. От отсутствия этого порядка, от отсутствие холодов в пору, когда, по идее, должно уже холодать, мне вдруг становилось не по себе. Тревожила одна лишь мысль о существенных изменениях климата, даже если ничто пока не свидетельствовало, что конкретная теплая осень объясняется чем-то посерьезнее, чем простые вариации многовековых закономерностей. В XVI веке в Нидерландах был малый ледниковый период по сугубо природным причинам, почему бы и в наши дни не случиться малой оттепели по причинам, к которым антропогенные факторы непричастны? Но на глобальное потепление я смотрел уже менее скептически, чем несколькими годами раньше, хотя мне по-прежнему претила склонность некоторых к поспешным выводам из несистематических наблюдений: глобальное потепление – это факт, но он не объясняет, почему именно сегодня теплый денек. С бездумной легкостью устанавливать связи между явлениями – верхоглядство в мышлении: модные политические веяния вторгаются в сферу науки, где должна царить непоколебимая логика.
И всё же очередной прилив мыслей о том, что на дворе середина ноября, а я еще ни разу не надевал пальто, заставил призадуматься: уж не превратился ли и я в одного из вышеописанных людей, в одного из гиперинтерпретаторов, выводящих теории из мелочей? Это вписывалось в мои подозрения, что в обществе разлито некое настроение, всё чаще подталкивающее к поспешным выводам и непродуманным оценкам, настроение антинаучное; по моим впечатлениям, к застарелой проблеме математической безграмотности масс добавилось полное неумение анализировать доказательства. На этом бойко делали бизнес те, чья специальность – сулить мгновенные решения проблем: политики, священнослужители всевозможных конфессий. А выгоднее всего эта ситуация тем, кто мечтает собрать других под знаменем какой-нибудь общественной кампании. Сама кампания, ее цели – для них дело десятое. Идея – ничто, идейность – всё.
Публика у кассы кинотеатра выглядела нетипично, но я того и ожидал: сеанс поздний, действие фильма происходит в Африке, громких голливудских имен на афише нет. Билеты покупала молодежь, в том числе много чернокожих, одетая в стиле хипстеров. Попадались и азиаты, и латиноамериканцы, и ньюйоркцы-иммигранты, и ньюйоркцы неопределенного этнического происхождения. Когда я был здесь в предыдущий раз, несколькими месяцами раньше, в зале сидели почти сплошь седовласые белые; сегодня таких намного меньше. В огромной пещере кинотеатра я сидел один. Нет, строго говоря, не один – в обществе сотни других, но все для меня чужие. Свет потух, и, развалившись в мягком кресле, видя на экране первые кадры, я заметил, что в моем ряду, на дальнем конце, есть еще кое-кто: спящий старик, голова запрокинута, рот разинут – похож больше на мертвеца, чем на спящего. Не шевельнулся, даже когда началось кино.
На титрах динамичному зрительному ряду аккомпанировала музыка – той самой эпохи, но не из той части Африки: что общего между Мали и Кенией? Но я заранее настроил себя на то, что фильм мне кое-чем понравится, и заранее ожидал, что еще кое-чем он меня покоробит. После другого фильма, в прошлом году, – о преступлениях крупных фармацевтических компаний в Восточной Африке – я вышел с чувством досады: не на сюжет – он был правдоподобный, а на то, что фильм усердно соответствовал кинематографической условности «хороший белый человек в Африке». Африка застыла в вечном ожидании: она – субстрат для воли белого человека, задний план для его деяний. Вот почему, когда я сел смотреть этот фильм – «Последний король Шотландии», – я был заранее готов возмущаться снова. Уже ожидал увидеть белого, который на родине был нолем без палочки, а здесь, как водится, возомнил, что спасение Африки зависит только от него. Королем, упомянутым в названии, был Иди Амин Дада, диктатор Уганды в семидесятых годах. Награждать себя фиктивными титулами – самое безобидное из его многочисленных страшных хобби.
Иди Амина я, так сказать, хорошо знал, поскольку он был неотъемлемой составной частью моей детской мифологии. Помню, как в доме двоюродных братьев смотрел долгими часами фильм «Возвышение и падение Иди Амина». В нем, не скупясь на подробности, живописали бессердечие, умопомешательство и безудержную неуемность главного героя. Тогда мне было лет семь-восемь, и в мою память впечатались все эти картины: как людей расстреливали и засовывали в багажники машин, или обезглавливали и хранили в морозильниках. Кадры вызывали неподдельный шок, потому что, в отличие от кровавых американских военных фильмов, которые мы тоже упоенно смотрели на тех длинных каникулах, в «Возвышении и падении» жертвы выглядели совсем как наши отцы и дядья: костюмы фасона «сафари», прически «афро», блестящие лбы. Города, где происходила эта мясорубка, походили на наш, а изрешеченные пулями автомобили – тех же моделей, как и машины вокруг нас. Но мы упивались шоковым эффектом фильма, его потрясающей, стилизованной реалистичностью и всякий раз, когда нам было нечем заняться, садились его пересматривать.
В «Последнем короле Шотландии» почти обошлись без визуальной чернухи. Главной сюжетной линией стали взаимоотношения Иди Амина с поначалу наивным шотландцем Николасом Гарриганом, которого Амин, по сути, мобилизовал к себе на службу, сделав своим личным врачом. Это история о человеке, в чьем характере классические признаки диктатора дошли до крайности. За время правления Иди Амин, охваченный безумием, которое свойственно экстравертам, то была смесь ярости с пугливостью, страхом за свою безопасность и живым, как ртуть, обаянием, перебил примерно триста тысяч угандийцев, выдворил из страны многочисленную общину угандийцев индийского происхождения, развалил экономику и прослыл одним из самых гротескных пятен позора, омрачивших новейшую историю Африки.
В кинозале мне вспомнилась встреча с одним человеком, когда мне пришлось поежиться: вечер несколько лет назад, роскошный дом в пригороде Мэдисона. Тогда я учился в медицинской школе, и один хирург, индиец, пригласил меня и еще нескольких моих однокурсников в гости. Когда мы отобедали, доктор Гупта провел нас в одну из трех пышно обставленных гостиных и описал круг, наливая всем шампанское. Иди Амин, сказал он нам, выдворил его и всю семью, отобрав у них дома и земли. «Теперь я успешный человек, – сказал он, – Америка дала мне, моей жене и детям возможность жить. Моя дочь – аспирантка МИТ, инженерное дело, а наш младший учится в Йеле. Но позвольте сказать вам начистоту: мой гнев не остыл. Мы так много потеряли, нас ограбили с ножом у горла, и когда я думаю об африканцах – а я знаю, что в Америке нам не полагается говорить такие вещи, – когда я думаю об африканцах, мне хочется плеваться».
Эта ожесточенность вызывала оторопь. Его гнев – от этой догадки я не мог удержаться – отчасти адресовался мне, единственному, кроме хозяина, африканцу среди присутствующих. Мое происхождение – то, что я нигериец, – ничего не меняло: это была лишь деталь, ведь доктор Гупта употребил слово «африканцы», уходя от конкретики, высказываясь огульно. Но теперь, на киноэкране, я увидел, что Иди Амин тоже устраивал отличные вечеринки, рассказывал по-настоящему смешные анекдоты и красноречиво говорил о необходимости самоопределения африканцев. Эти грани его личности, какими они показаны в фильме, наверняка заставили бы хозяина дома в Мэдисоне почувствовать какой-то мерзкий привкус во рту.