Отличный парень
Шрифт:
— В двадцать лет? Я бы врагу не пожелала оказаться на моем месте в то время…
Немного помолчав:
— В двадцать лет я и вправду была хороша собой… Возможно, даже слишком хороша…
Роберт лежит не шелохнувшись. Затылком он ощущает свежесть наволочки. Шум с улицы едва доносится до него. Комната дышит чистотой и покоем. За стеклянным витражом, по-видимому, находится лоджия.
— Где мои двадцать лет? Какая жалость… Подождите! Я сейчас вернусь. Вот только схожу за холодным пивом. Вы не хотите еще лимонного сока?
— О, нет! — восклицает он.
Она возвращается с банкой пива,
— Некоторые не любят пену…
— В двадцать лет я тоже чувствовал себя не очень уверенно в этой жизни, — тихим голосом произносит Роберт.
Его слова заставляют ее оторваться от горьких воспоминаний.
— Вы? Скорее всего, вы родились в шикарной клинике и с самого рождения купались в роскоши.
— Вовсе нет, — протестует он.
Комната медленно кружится перед ним. Ему кажется, что немка раскачивается на качелях.
— Меня приняла старая бабка-повитуха. Именно она отвесила по моей заднице первый в жизни шлепок. Кажется, я даже не заплакал. Среди ночи отец выгнал на улицу двух моих старших сестер. Он не хотел, чтобы они слышали материнские крики. У нас было всего две небольшие комнаты. Мы были очень бедны.
— Вы прошли долгий путь, — произносит немка.
Она вытирает губы тыльной стороной руки.
— Пена… Она пачкает лицо.
И со вздохом:
— Пропал мой выходной… Я собиралась сделать покупки, помыть голову и заказать новые шторы…
— У вас и так красивые шторы, — говорит он.
Он видит лишь два оранжевых пятна.
— И приятного цвета.
— Они висят уже третий год. Все, что я зарабатываю, приходится тратить на отпуск и обустройство квартиры. Порядок в доме обходится совсем недешево. Первое непристойное слово, которое я услышала в Берлине, это — «бардак». Люди восклицали: «Какой бардак!» И в самом деле, тогда там был настоящий бардак. Я видела много грязи и нищеты… В то время мне приходилось только мечтать о порядке и чистоте… И о белых стенах…
— Вы из Берлина?
— Да. Когда Кеннеди во время своего последнего визита в Берлин назвал себя берлинцем, то я посчитала его демагогом. Ад кажется детским садиком по сравнению с тем, что творилось в Берлине в послевоенное время! Из Берлина меня вывез один американец. И затем бросил меня. И все же, благословит его Господь! Благодаря ему я получила американское гражданство.
Она закуривает сигарету, встает и подходит к шкафу.
— Когда вы вошли, я спрятала фотографии моих родителей и Джимми. Того самого Джимми, который вывез меня из Берлина.
Из шкафа она достает три фотокарточки в рамках; две из них она ставит на телевизор, а третью показывает Роберту.
Он обливается потом с головы до ног. Пижама промокла так, что можно выжимать.
— Вот Джимми.
С фотографии на него смотрит блондин с простоватым лицом в форме американского солдата.
— Он недурен собой, — произносит Роберт.
Что он может еще сказать?
— Он помог мне выбраться из того ада. Какой же все-таки он был лгун! Он называл меня «милой» и «дорогой». И обещал: «Ты увидишь совсем другую жизнь. В Америке у нас будет свой дом, сад и много детей… Дорогая, ты забудешь навсегда войну…»
— И что же?
Ему слышится
— Дорогая, я не могу здесь на тебе жениться. Ты приедешь в Америку по трудовому контракту. Я все устрою… Потом мы поженимся…
Она забыла фотокарточку на постели. Роберт взял ее, чтобы лучше рассмотреть.
— Дорогая, я буду встречать тебя у трапа корабля… Кроме таможенников, я никого не увидела в порту. У меня в руках был рабочий контракт, и ко мне никто не придрался… А где же Джимми? Его и след простыл. Адрес, который он мне оставил, оказался липовым. И все же, если бы не он, я никогда бы здесь не оказалась. Ведь он мог бы бросить меня еще раньше… Вот и вся моя история…
Роберт всматривается в лицо на фотокарточке.
— Он похож…
— Ах, — продолжает она, взяв у него из рук фотографию. — Он похож на любого американца. Вот я и думала, что он обеспечит мне такую же жизнь, как у всех американцев…
Она присаживается на край тахты.
— Мне нужно было влиться в определенную социальную систему, где царит порядок. Уютный американский домик, газон, чтобы подстригать его после работы, соседи, телевизор… Эта картинка была пределом моих мечтаний. Мне хотелось жить так же, как все.
Он касается деликатной темы:
— Вам было еще совсем мало лет, чтобы освоить какое-то ремесло… тогда в Берлине…
Она улыбается.
— Да о чем вы говорите? Какое тут ремесло… До семнадцати лет я вязала носки для наших доблестных солдат на Восточном фронте. А когда мне исполнилось семнадцать, я уже спала с победителями… За пару чулок… Или за буханку хлеба… Выбора не было… Я говорю только о себе. Так сложились обстоятельства… После войны тело юной немки не стоило почти ничего… Вот какая в то время была жизнь в Берлине! Настоящий бардак. Кругом одни руины, в которых копошились люди по колено в грязи и нечистотах. Мы, немцы, были похожи на зарывшихся в землю кротов. Эта война дорого обошлась нашим мужчинам… Но только одному Богу известно, чего она стоила нашим женщинам… Страшно вспомнить… Мы перешагивали через трупы, утопали в грязи и пытались как-то выжить. Бедные берлинские женщины. Нам, униженным и растоптанным, надо было еще нравиться, чтобы нас хотели. И до сих пор, стоит мне только вспомнить войну, я принимаюсь за уборку. Я стелю чистые простыни, трогаю мой новый ковер. Правда, он красивый? Мне нравится его расцветка. Красный, белый, коричневый — мои любимые цвета… И желтые подушки на тахте… Каждые два года я делаю здесь косметический ремонт, перекрашиваю стены, покрываю воском мебель. Мне нравится запах воска. Он пахнет свежестью и чистотой… Америка — хорошая страна, в ней удобно жить. Я вас утомила своим рассказом?
— Нет, — говорит он. — Мне кажется, что я проделал тот же путь, что и вы…
— Вам никогда не приходилось идти на панель, чтобы выжить, — говорит она. — Я принесу вам еще лимонного сока с сахаром. И вам придется его выпить.
Женщина выходит. Ему кажется, что без нее в комнате меньше света. Она тут же возвращается. Когда она склоняется над ним, чтобы дать ему попить, Роберт чувствует легкий запах ее туалетной воды.
— Мне уже легче; я могу вернуться в отель…
Хельга смотрит на часы.