Отныне и вовек

Джонс Джеймс

Назавтра Маджио в каменоломне не было, на работу он не вышел.

Пруиту оставалось только молча недоумевать. Он был здесь новенький, кроме Анджело, его никто не знал. Пытаться вызвать на разговор работавших рядом было бесполезно.

Под крепнущим натиском утреннего солнца населенная пыльными призраками каменоломня казалась порождением бреда сумасшедшего, кошмарной галлюцинацией. Полукруглая котловина карьера вбирала в себя солнце и отражала его как зеркало, слепя глаза. Пруит упрямо работал, чувствуя, что постепенно перестает доверять своему рассудку: может быть, вчерашняя встреча с Анджело была только игрой его воображения? Казалось, еще немного, и от жары его мозг спечется прямо в черепе. Чтобы человека

его способностей и ума могли заставить бездумно заниматься таким немыслимо тяжелым трудом по девять часов в день, семь дней в неделю, три месяца подряд – это было не только непостижимо, но и невозможно по определению. Он отказывался в это верить. Тут какая-то ошибка. Он знал, что где-то что-то напутали и с минуты на минуту к нему подойдет верзила охранник, дернет за рукав и виновато сообщит, что произошла ошибка, что он не такой, как все эти забитые, злобно сверкающие глазами, хищно скалящиеся звери, что ему здесь делать нечего и, пожалуйста, садитесь в машину, я отвезу вас назад, в цивилизованное общество, где мужчины ведут себя как мужчины, горько думал он, и где женщины их за это ненавидят, а они ненавидят женщин за то, что тем это не нравится.

Господи, я же рассуждаю в точности как Цербер, ужаснулся он.

Он гнал от себя мысль, что Анджело подвел его намеренно. Маджио либо снова загремел в «яму», либо случилось что-нибудь еще в том же духе, а если нет, значит, тут замешан этот их знаменитый Джек Мэллой. Этот новоявленный Робин Гуд, железной рукой правящий в тюрьме майора Томпсона. Этот Джесс Джеймс [39] двадцатого века, заклятый враг железнодорожных компаний, символ ненавистной властям силы, защитник вдов и сирот. Американцы превратились в народ, ненавидящий полицейских, грустно думал он, мы сделали своим героем Робин Гуда, мифическую фигуру, появившуюся на свет лишь в исторических романах, да и то лишь спустя пятьсот лет, когда стало безопасно такое печатать. Наверное, тяжко быть полицейским. Я рад, что я не полицейский. По мне, лучше быть Робин Гудом, железным человеком вроде Джека Мэллоя. А железный человек, наверное, решил, что Пруит слабак, и поставил на нем крест, думал он и лютой ненавистью ненавидел и Мэллоя, и Маджио, будто это они во всем виноваты. Итальянцу пришлось выбирать, и легко догадаться, кого он выбрал.

39

Знаменитый американский гангстер.

Пруит махал кувалдой точно заведенный, точно обезумевший, свежие мозоли вздувались на ладонях пузырями, мокро лопались, он чувствовал, как жидкость на них вытекает на скользкую от пота шершавую рукоятку, и все это даже доставляло ему удовольствие. Так продолжалось до тех пор, пока долговязый, тощий, с головой как у хорька, косоглазый старик двадцати лет от роду по фамилии Банко не шепнул ему, что он из второго барака, и, соблюдая все меры предосторожности заговорщика международного класса, сообщил, что Маджио снова сидит в «яме».

– Я понял, – сказал Пруит тоже шепотом, хотя от радости ему хотелось заорать во все горло. – Я так и думал. За что его туда?

Охранник, который вчера дежурил на дороге, настучал, что Маджио в каменоломне разговаривал. За ним пришли после отбоя – это их любимое время, – сделали из него котлету и посадили в «яму» на двое суток. Итальяшка шлет Пруиту привет, восторженно шептал Банко с хищной улыбкой, и искренне сожалеет, что выполнение их делового соглашения временно откладывается, но просит заверить Пруита, что не сомневается в немедленном успехе их предприятия, которым они займутся, как только он уладит другие неожиданно возникшие мелкие дела.

– Я передаю все, как он просил, – давясь от

смеха, шепнул Банко. – Слово в слово. Он юморной, этот Итальяшка, скажи? – Банко тактично не стал выспрашивать Пруита, в чем заключается их с Маджио деловое соглашение.

– Факт, – прошептал Пруит. – Спасибо. – Он тоже начал чувствовать себя заговорщиком. Махал кувалдой, стараясь не глядеть по сторонам и тем более на Банко, который работал рядом. Ох, Анджело, ох, бедолага, думал он, но на душе у него стало теперь гораздо легче. – Спасибо большое, – повторил он. – Я серьезно.

– Меня можешь не благодарить, – шепотом сказал Банко. – Это не мне спасибо, а Мэллою.

– Ему-то за что?

– Это он мне велел все тебе передать.

– Ладно, тогда скажу спасибо ему, – уступил Пруит. – Когда увижу.

– Он это оценит, – шепнул Банко. – Он во всей нашей корзинке самый крепкий орешек, но сердце у него мягкое. Он как большой ребенок, – добавил Банко проникновенно.

Итальяшка, шептал Банко, успел передать это послание Мэллою, пока Шоколадка Шокли, Красавчик Хэнсон и Брюква-Тыква выволакивали его из барака. Сам Банко в это время был в другом конце, разговаривал с Чуркой-Буркой. А Шалый Малый – это, значит, Мэллой – потом пересказал все Банко, чтобы тот передал Пруиту.

– А у тебя самого какое прозвище? – шепотам, как дурак, спросил Пруит.

– Какое что? – не понял Банко.

– У тебя, говорю, какая кличка? Тебя-то как называют?

– А, меня? По-разному. Кто Банка-Склянка, кто Банкир-без-Банка. Жестянка, Портянка – в общем, все на эту тему. Чего ты вдруг спросил?

– Просто интересно, – весело прошептал Пруит.

– Раньше меня звали Банка-с-Пивом. – Банко оскалился. – Теперь уж не зовут.

– Ничего, потом снова будут.

– А то нет. – Банко ухмыльнулся. – Уж как-нибудь до этого доживу. А Итальяшка-то в пятый раз в «яме» сидит, – гордо шепнул он. – Он там уже четыре раза был, ты знаешь?

– Он мне не говорил. Я, правда, заметил, что он весь в шрамах.

– По-твоему, это шрамы? – Банко пренебрежительно фыркнул. – Итальяшка еще легко отделался. Смотри. – Он показал на длинный шрам у себя на щеке. – А нос у меня какой, видишь? Когда-нибудь покажу тебе, что у меня на спине и на груди. Толстомордый меня один раз хорошо обработал.

– Неужели кнутом?

– Ты что! – возмутился Банко. – В Америке кнутом нельзя, это нарушение закона, не знаешь, что ли? Самой обычной палкой, но он большой мастер. Когда-нибудь я его за это убью. – Банко смешливо фыркнул, будто собирался сыграть с Толстомордым веселую шутку.

У Пруита внутри похолодело.

– А он знает?

– Конечно. – Банко улыбнулся. – Я ему сказал.

Пруит почувствовал, как холод пронизал его насквозь, словно он стоял на сильном ветру в тонкой рубашке и нечего было накинуть на плечи – ни куртки, ни пиджака. Он вспомнил глаза Толстомордого.

– Ну а он тебе на это что?

– А ничего. – Банко хмыкнул. – Только еще раз ударил.

– Я ведь тоже разговаривал. Должны были и за мной прийти, а не пришли. Интересно, почему?

– Они на Итальяшку давно глаз положили, – шепнул Банко. – Потому что он на них плевать хотел. Они его так мордуют, что с самих пот течет, а он даже не пискнет. Хоть и маленький, а крепкий.

– Это точно. Мы ведь с ним из одной роты, я его знаю.

– Они его мутузят, как боксерскую грушу. Пока у самих руки не отвалятся. А ему хоть бы хны. Они об него уже все зубы обломали, – Банко весело засмеялся, – а так и не прокусили. Он их доконал. Этот Итальяшка, он же упрямый как черт. После Мэллоя он в нашем крематории самый огнеупорный.

– Он парень хороший, – с гордостью шепнул Пруит.

– Кто говорит, что плохой? – хмыкнул Банко. – Ладно, еще увидимся. Надо мне отсюда мотать, пока охранник не засек. У них сегодня и так у всех из задницы искры летят.