Отныне и вовек
Шрифт:
– Значит, ты понимаешь больше, чем я, – скривился Тербер. – Ладно, давай выбираться из этой душегубки.
Они пробились сквозь бурлящую толчею бара и, выйдя на улицу, закурили. Через дорогу пьяно шумел сверкающий огнями «Алый бубон». Улица была забита скофилдскими солдатами. Два месяца подыхали в поле, а теперь гуляем, ребята, гуляем!
Чтобы толпа не унесла их, они прижались к стене дома. Слева, в конце квартала, чернела набережная, а справа, насколько хватал глаз, сияли неоновые вывески Беретаниа-стрит и ярко подсвеченные витрины, перемежавшиеся с темными подъездами
– Красиво, – сказал Пруит. – Мне нравится, когда столько огней. Я иногда люблю встать вот так в конце улицы и смотреть. Как будто бусы висят. А есть города, где улицы даже красивее Бродвея. Городов пятьдесят наберется. Мемфис, Альбукерке, Майами, Колорадо-Спрингс, Цинциннати… И толпу такую тоже люблю; не люблю только, когда сам в этой толпе.
Тербер молчал.
– Ты даже не знаешь, как мне хочется вернуться, – сказал Пруит. – Но идти в тюрьму… нет, я больше не могу.
– Тогда у тебя только один вариант, – язвительно улыбнулся Тербер. – Жди, пока японцы или еще какие-нибудь дураки сбросят на этот остров бомбу. Если начнется заварушка, всех заключенных выпустят, и они пойдут воевать.
– Обнадежил.
– Теперь понимаешь, какие у тебя шансы?
– Понимаю.
– Мой тебе совет, не крутись возле «Бубона», – сказал Тербер. – И вообще, пореже мелькай в центре. Все пропуска отменили, а увольнительные часто проверяют. Это еще с маневров началось.
– Спасибо, что подсказал.
– Ешь на здоровье.
– Ладно… Бывай!
– Пока.
Тербер перешел через улицу, направляясь к «Алому бубону», а Пруит двинулся по Беретании направо, к центру города. Ни тот, ни другой не оглянулись.
В голове у него засело то, что сказал Тербер, и, протискиваясь сквозь толпу, он думал об этом снова и снова. Хороши шансы! Если Оаху начнут бомбить, то заключенных выпустят. Это жгло его, как свежая ссадина. Тоже мне шансы!
На углу Маунакеа он увидел, что навстречу, пошатываясь, бредут под ручку Академик Родес и Бык Нейр. Они уговорили его зайти с ними выпить.
– А мы только что из «Рица», – с блаженной пьяной ухмылкой сообщил Нейр, когда они пробились к стойке бара. – Конечно, не так шикарно, как у миссис Кипфер, но мне потому и нравится. Когда очень шикарно, я чего-то робею.
– Я, пока к вам не перевелся, только туда и ходил, – сказал Пруит. – Там неплохо.
– Ой, ребята, сила! – мечтательно закатил глаза Родес. – Будто в первый раз, честное слово.
– Да, отлично было, – подтвердил Бык Нейр. – А ты когда думаешь в роту возвращаться? – спросил он, когда они снова вышли на улицу.
– Еще не знаю. На гражданке хорошо. Мне пока не надоело.
– Охо-хо, – все так же мечтательно протянул Родес. – Я бы тоже дал деру, только у меня кишка тонка. Были бы денежки, тогда другое дело.
– Ты бы видел, старик, как мы там на них вылупились в «Рице». – Нейр глупо хохотнул. – Хорошо зенки попилили. Верно, Академик?
Родес загоготал:
– Факт. Наглазелись под завязку.
– Давай-ка вылупимся на старикашку Пру, – предложил Нейр.
– Не могу, – отмахнулся Родес. – У меня уже скулы болят. Устал.
– Тогда до встречи в роте, – сказал Нейр. – Не можем мы
– Будь здоров, – тем же мечтательным тоном попрощался Родес.
Пруит смотрел, как они, пошатываясь, побрели под ручку дальше, и неотвязная мысль жгла его все сильнее: ему хотелось расчесать эту зудящую ссадину, до которой никак не дотянешься, он чувствовал, что еще немного, и заедет кулаком в морду первому встречному.
Когда Нейр с Родесом затерялись в толпе, он повернул назад, перешел через Беретанию и, вместо того чтобы пойти к автобусной остановке, углубился в переулок. Номера «Риц» были совсем рядом, через квартал.
В «Рице» было набито битком, и он довольно долго там толкался, пока наконец нашел Жоржетту. Руки у него были мокрые от пота, лицо пылало, в горле пересохло, а злой неукротимый огонь разгорался внутри еще жарче. К черту, к дьяволу! Гори оно все синим пламенем! Чтоб оно провалилось! К чертовой матери! Наплевать!
В конце концов он увидел ее в коридоре и окликнул. Она испугалась и тотчас же затащила его в пустой номер, не понимая, почему он здесь и что случилось. Вначале она очень смутилась. Но смущение быстро прошло.
Когда он потом протянул ей деньги, она засмеялась и сказала, что не возьмет. Но он упрямо совал их. Она посмотрела на него, потом перевела взгляд на деньги, глаза ее знакомо заблестели, и она взяла.
Он долго смаковал это, пока ехал один в темном такси, а когда наконец добрался домой, сел в гостиной на диван и в ожидании начал глушить виски с содовой стакан за стаканом. Сейчас они приедут, и он все выложит начистоту. Но еще до их прихода он свалился на пол и заснул.
Утром, когда он проснулся с гудящей головой и пошел на кухню налить себе воды. Альма уже сидела за столом и пила кофе. По тому, как холодно она на него посмотрела, он понял, что Жоржетта успела все ей рассказать – либо ночью, когда они вернулись с работы, либо сегодня утром. Он должен был сообразить, что она ей расскажет; он и не ждал, что она скроет. Но он ведь сам хотел все рассказать, первым, не виноват же он, что его сморило.
Альма ничего ему не сказала ни тогда, ни потом. Она не распсиховалась, не закатила скандал – ничего подобного. Она вела себя очень вежливо. Была с ним мила, приветлива, разговаривала спокойно и вообще вела себя очень вежливо. Настолько вежливо, что у него не хватало храбрости рассказать ей. Сама она его к этому разговору не подводила и не позволяла себе никаких намеков.
Так что вместо выяснения отношений он переехал из спальни в гостиную и теперь спал на диване.
Это тоже не вызвало с ее стороны ни вопросов, ни разговоров. Сколько он ее знал, она никогда еще не была с ним так мила. Они отлично ладили. Один раз она даже пришла к нему ночью на диван, а потом вернулась к себе – все очень мило, очень вежливо.
Жоржетта относилась к нему и не лучше и не хуже, чем раньше. Больше обычного дома не сидела, но и в город выходила не чаще прежнего. По утрам они втроем очень мяло беседовали за кофе, и Жоржетта больше не уходила спозаранку по магазинам, как в тот раз. Они теперь жили как одна большая счастливая семья.