Отныне и вовек
Шрифт:
Кардифф достал свой блокнот и сверился с записями.
— Местные ребятишки, — выговорил он наконец, — вообще не вернутся домой. Никто. Ни один. Никогда.
Захлопнув блокнот, он продолжил:
— Дети не вернутся по той простой причине, — он проглотил застрявший в горле ком, — что их здесь нет. В давние времена что-то произошло. Бог его знает, что это было, но что-то произошло. Семейных встреч тут не бывает. Самые юные — кто не покинул здешние места — давно успели повзрослеть. Вы — один из них.
— Это вопрос?
— Нет, — сказал Кардифф. —
Калпеппер откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Ты — самый дотошный, — изрек он, не замечая, что трубка давно остыла, — из самых первоклассных газетчиков.
Глава 12
— А еще… — начал Кардифф.
— Достаточно, — перебил Калпеппер. — На сегодня.
Он снова наполнил рюмку искристо-янтарным вином. Кардифф выпил. Услышав мягкий щелчок входной двери, он поднял глаза. Кто-то проскользнул наверх. Вокруг ничего не изменилось.
Кардифф подлил себе вина.
— Никогда не вернутся домой. Никогда, — прошептал он.
И отправился спать.
Приятных снов, пожелал кто-то в глубине дома. Но Кардиффу не спалось. Он лежал не раздеваясь и решал философские задачи на потолке: стирал, исправлял, опять стирал и наконец не выдержал: резко спустил ноги и стал всматриваться в город-луг, где среди тысяч цветов поднимались, тонули и снова поднимались дома — парусники на волнах лета.
Сейчас встану и пойду, решил Кардифф, только не на поляну, где жужжат пчелы. А совсем в другое место, где витает земное молчание и дрожит пыльца на крыльях ночной бабочки, что зовется «мертвая голова».
Он босиком прокрался по ступеням в холл, вышел за порог и беззвучно задвинул дверь-ширму, а потом сел на траву и обулся при свете поднимающейся луны.
«Вот и славно, — подумал он, — даже фонарик не понадобится».
На середине улицы он обернулся. Кто-то, глядя ему вслед, маячил тенью у входной двери — или показалось? Он двинулся дальше, а потом перешел на бег.
«Держись той же дороги, что и Клод, — тяжело дыша, мысленно говорил он себе. — Здесь за угол, теперь сюда, еще раз направо — вот и оно…»
Кладбище.
При виде холодного мрамора у него защемило сердце и перехватило дыхание. Захоронения даже не были обнесены железной оградой.
Бесшумно ступив на дорожку, он приблизился к первому могильному камню. Пальцы тронули надпись:
БЬЯНКА ШЕРМАН БЕЙТС
И дату:
3 ИЮЛЯ 1882
А еще ниже:
ПОКОЙСЯ С МИРОМ
Даты смерти не было.
Луну затянуло облаками. Он перешел к следующему надгробью:
УИЛЬЯМ ГЕНРИ КЛЭЙ
1885 —
МИР ПРАХУ ТВОЕМУ
И опять без скорбной даты.
Коснувшись третьего надгробия, он прочел:
ГЕНРИЕТТА ПАРКС
13 АВГУСТА 1881
УШЛА НА НЕБЕСА
Но Кардифф уже знал наверняка, что она еще не ушла на небеса.
Луна помрачнела, однако собралась с силами. Она высветила небольшой склеп в античном стиле, шагах в двадцати: образчик изысканности, миниатюрный акрополь, поддерживаемый четырьмя жрицами-весталками, а может, богинями — прекрасными девами, чарующей красоты женщинами. У него бешено застучало сердце. Все четыре мраморные фигуры, словно разбуженные бледным светом, вдруг ожили и, нагие, приготовились разбрестись в разные стороны среди камней с именами и недописанными годами.
Он затаил дыхание. Сердце колотилось все сильнее.
Потому что у него на глазах одна из богинь, вечно прекрасных дев, задрожала от ночной прохлады и ступила на лунную дорожку.
Трудно сказать, что он испытал в этот миг: восторг или ужас. Как-никак этот ночной час застал его в мертвом царстве. Но она? В такую погоду она оставалась обнаженной, если не считать прикрывавшего грудь шелкового облачка, которое обвивалось вокруг бедер, когда она удалялась от бледных каменных подруг.
Проплыв меж надгробий, молчаливая, как мрамор, еще совсем недавно служивший ей плотью, она остановилась прямо перед ним: ее темные волосы слегка растрепались над изящными ушками, а фиалковые глаза были широко распахнуты. Она приветливо подняла ладонь и улыбнулась.
— Ты, — задохнулся он. — Почему ты здесь?
Она тихо сказала:
— А где же мне быть?
Протянув ему руку, она молча повела его прочь от могил.
Не останавливаясь, он оглянулся на заброшенную мозаику имен и таинственных дат.
«Все родились — и никто не умер, — думал он. — На каждом камне — пустое место, куда будет вписан тот день, когда чей-нибудь призрак отправится на встречу с Вечностью».
— Да, — раздался голос. Но она не разомкнула губ.
«Ты пришла за мной для того, — молча говорил он, — чтобы я не читал эти надписи и не задавал лишних вопросов. А что прикажешь думать о детях, которые не вернутся домой?»
Скользя, как по льду, по безбрежному морю лунного света, они миновали стайку подсолнухов, не обернувшихся на их легкие шаги, прошли по дорожке, поднялись на крыльцо, пересекли веранду, а там наверх — второй, третий, четвертый этаж — и оказались в мансарде, где дверь стояла нараспашку, а за ней сугробом белела постель с откинутым покрывалом, островок снежной прохлады среди душной летней ночи.
— Да, — еще раз промолвила она.
В комнату он вошел как лунатик. Поглядев через плечо, заметил на паркетном полу свою одежду, словно разбросанную неряшливым мальчишкой. Застыл у льняного сугроба и подумал: «Еще один, последний вопрос. Кладбище. Лежат ли под надгробьями мертвецы? Покоятся ли в могилах усопшие?»
Но было уже слишком поздно. Не успел он и рта раскрыть, как рухнул в сугроб.
И начал, захлебываясь белизной и заходясь криком, погружаться в пучину, но вскоре налетел спасительный шторм, который принес тепло; были какие-то прикосновения и сближения, но он не видел, кто или что привлекает его к себе; он больше не сопротивлялся и уходил на глубину.