Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз
Шрифт:
Этот аргумент даёт ему успокоение.
— Что ж, друг мой, очень хорошо. Можно отплывать спокойно.
Глава 4
— Это беженцы? — спрашивает Фелиси, остановившись на набережной.
— Нет, мам, это миллиардеры.
А ведь правда, никто так не напоминает эмигрантов, как яхтсмены на якорной стоянке. На них поношенное тряпьё, и они жуют какие-то неаппетитные куски на корме своих лодок. Возникает желание сунуть им несколько пиастров, чтобы они погрызли что-нибудь покалорийнее в портовой корчме. Что-нибудь с шафраном. С маслом. Горячее!
Самые убогие — англичане в старых штанах, висящих на сухопарых дрыжках, словно лохмотья на пугале,
27
Теперь уже можно так выразиться. Раньше я бы получил втык от цензуры. — Сан-А.
Мы перемещаемся все вместе со своими чемоданами.
Что называется, гуськом: Росс, Старик, Мари-Мари, маман, я, Берю, Толстуха, месье Феликс, Пино, его благоверная с небольшой клеткой, в которой порхает какая-то дежурная птичка, купленная у одного птичника с улицы Антиб, чтобы немного смягчить ей боль. Мы идём к катеру, который должен доставить нас к «Мердалору», стоящему на просторе.
Берю тоже поражён застойным видом привилегированного населения.
— Почему эти козлы не плавают, ведь у них такие шиковые яхты? — ворчит он, остановившись перед новёхоньким трапом.
В задней части крискрафта какой-то пожилой господин с седыми волосами и с жёлтой кожей подрагивает от холода и дует на чашку с кофе. Он в пижаме и под плащом. Дама, уже сделавшая дневной макияж, говорит ему что-то на ругательном языке, в то время как флегматичный моряк делает вид, что чем-то занимается в рубке. Радиоприёмник передает плохие новости рядом с безразличной парочкой. У богатых тоже есть транзистор. Просто он больших размеров, вот и всё. В кожаном чехле, с антенной, длинной как удилище; и он ловит всякую ерунду с очень дальнего расстояния, ту, что нас не касается, на которую всем наплевать ещё в большей степени, чем на свою.
— Потому что, — отвечаю я, — в море никто не любуется своей яхтой, Толстяк. Смысл такого судна не в том, чтобы плавать, а в том, чтобы стоять. Они её купили только для того, чтобы покрывать загаром свой целлюлит на палубе и жрать сардины на юте перед всем народом. Но они скучают, Толстяк. Посмотри, как они жалко выглядят, как оборванцы. Они стареют на глазах на своем корабле, всё равно что бык в стойле. Куда, по-твоему, им плыть, если только не в другой порт, где их поджидают такие же водоплавающие?
Старикан с «J. like moon» (имя крискрафта) видя, что он стал объектом не только нашего внимания, но и наших сарказмов, начинает орать на нас на португальском, что является его правом и его родным языком. Его старая накрашенная реликвия вторит ему. Надо видеть, как эти два пресыщенных, оживших на мгновение и объединённых гневом вцепились в бортовое ограждение и поливают нас своим презрением.
— Нет, ну не сон ли это? — ворчит Берю. — Они орут на нас! Я своим глазам не верю!
Толстяк ставит чемодан на набережную и садится на него.
— Вы тоже сядьте, — говорит он нам, — будем смотреть, как эти охламоны бесятся! Кроме шуток. Мы у себя дома, не так ли? Они обскверняют наши территориальные воды своими якорями, и ещё нельзя на них смотреть?
Гнев Толстяка — это прожорливый зверь, но его легко кормить, ибо он питается обрывками фраз, ругательствами, мыслями…
Мы подчиняемся Александру-Бенуа. Хватаемся за ножны. Распаляем злость. Кроме Старика, который выглядит весьма неловко, держится в сторонке, мы все сидим перед яхтсменами. Берю запевает «Маман, кораблики». И мы подхватываем хором. Мари-Мари показывает нос.
На своём судне старик-мачтовик беснуется всё больше и больше. Он опрокинул свою чашку кофе на плащ. Топает ногами. Грозит кулаком. Его грымза издаёт ужасные вопли, также на португальском. Она зовёт моремана, который наконец появляется с недовольным видом. Этот немного говорит на нашем языке. Он спрашивает, что нам надо. Берю отвечает, что мы французы. Что это наша набережная, что мы платим налоги. Что у нас есть право останавливаться, садиться, петь. Что нам плевать на него, на его хозяев, их яхту и флаг, который свисает на корме. Франция — свободная страна. Мы клали на туристов. Пусть они сидят у себя дома. Их сюда не звали. Нам лучше среди своих. Мы самый остроумный народ планеты, а зарубежными вкладами мы подтираемся. Эти постные рожи нагоняют тоску. Они портят сказочный пейзаж! Их сливные воды загрязняют порт. Рыбы, такие живые от природы, дохнут, как только увидят киль их посудины.
Все французы такие, как Берю: совершенно независимые. Знают о своих правах и готовы отстаивать их штыками, если аргументов недостаточно.
Моряк переводит двум хрычам, которые надсаживают глотки, рвут голосовые связки, плюются остатками миндалин. Они отдают приказ в атаку. Никакой пощады! На абордаж! Дипломатический инцидент! С других бортов их поддерживают криками и жестами. Это панамцы. Словно под допингом, моряк идёт по трапу, засучивая рукава своей тельняшки! Берю встаёт, шляпа сдвинута на затылок.
Высадкой десанта его не запугаешь. Он готов, его сила убеждения натянута как лук Купидона. Он даёт матросу ступить на сушу, потому что трап — это иностранная территория. Она пользуется дипломатической неприкосновенностью, уверяет он нас. Но стоило тому двинуться в своей голубой майке с якорем и в шортах, закатанных до мускулистых ляжек, Александр-Бенуа спускает собак. Головой вперёд, он срывается, предварительно отступив на три метра для разгона, что будущий противник уже принял за бегство. Но, увы, он не заметил своего чемодана, бедный козлик. Он цепляется ногой за ручку, летит кубарем и падает в мазутную воду. Дикий хохот, который мы сами еле сдерживаем, знаменует этот опасный прыжок.